Нашелся новый исторический источник, оглушительный по тем временам, это стало толчком не только для работы над бухаринским текстом, но и поводом вернуться к своим каким-то затаенным мыслям и представлениям, тому самому пониманию, о котором Михаил Яковлевич говорил как об элементе непонимания. Эти рассуждения надо рассматривать в контексте всего его творчества последних, по крайней мере, десятилетий или лет, потому что иначе это выглядит странно. Человек берет текст, очень важный с точки зрения советской истории, очень многозначащий, очень конкретный, и вдруг начинает философствовать. Но мне кажется, это сочетание получилось естественным.
В ходе нашего разговора, посвященного обстоятельствам биографии Юрия Ларина, Валентин Гефтер затронул и тему отношений между давними, близкими друзьями – Михаилом Яковлевичем и Анной Михайловной – на фоне уже написанной «Апологии». По его словам, тогда не возникло никакой ссоры и не прозвучало никаких упреков, хотя почву для этого отыскать было не так уж трудно – при желании.
Последние свои четыре года Михаил Яковлевич прожил за городом, в писательском поселке на Пахре, – рассказал младший Гефтер. – Помимо разных заболеваний, еще и это несколько отдалило его тогда и от Анны Михайловны, и от Юры – просто территориально. Там он написал, на мой взгляд, очень знаменательный текст «Апология человека слабого». Анализ Михаила Яковлевича ни в коем случае не был антибухаринским, но даже этот «слабый человек» в заголовке… Словом, анализ того трагического момента был не очень близок Юре и Анне Михайловне. А эта работа отца была прочтена, конечно, Лариными. Я никогда не обсуждал с ними этого детально. Понимал, что это очень больная, чувствительная тема, и, в частности, с Юрой мы в последние лет двадцать его жизни обходили ее стороной. Впрочем, мы и встречались тогда уже реже, чем прежде.
Вполне вероятно, что Анна Михайловна действительно испытывала не самые приятные эмоции, читая это эссе, но – оставила их при себе. В конце концов, по мнению Валентина Гефтера, которое он выразил в упомянутом интервью 2012 года, она «была способна на то, что у нас дурно зовется объективностью». Хотя очевидно, что у этой ее «объективности» имелись довольно отчетливые границы, за которыми начиналось безоговорочное отторжение.
Следует добавить, что когда Михаил Яковлевич работал над своей «Апологией», в его распоряжении имелся не только текст письма, переданного Бухариным из тюремной камеры для вручения Сталину, но и другой источник, гораздо более обширный и более загадочный. Это выяснилось совсем недавно, в 2021 году, когда в свет вышла книга Глеба Павловского «Слабые. Заговор альтернативы». Вообще-то издание представляет собой сборник статей Михаила Гефтера, обстоятельно прокомментированных автором-составителем, и расшифровок бесед между ними. Но почти половину книги, довольно объемистой, занимает приложение – «лубянские транскрипты», по выражению Павловского.
Проще говоря, это протоколы тайной прослушки, которая велась в камере Бухарина и его соседа Натана Зарицкого (из опубликованных документов следует, что последний выполнял функцию «наседки», подосланного агента, в чью задачу входило «развязывать язык» сокамернику; во избежание сомнений на сей счет в книге воспроизводится и собственное донесение Зарицкого в органы НКВД). Все протоколы датированы, хронологически они охватывают последние десять недель жизни Бухарина. В записанных разговорах пунктиром проходит та же тема, что и в тюремном письме к Сталину: готовность Николая Ивановича «разоружиться перед партией» на практике влечет за собой неизбежность самооговора, и он мучительно пытается отделить одно от другого – не слишком успешно.
«Как попала к Гефтеру эта вещь, я не знаю», – пишет Павловский в своем кратком предпослании к публикации транскриптов. А в интервью интернет-изданию Colta уточняет, что эти ксероксы имелись в распоряжении Гефтера как минимум с 1979 года (и почему-то не были изъяты тогда при обыске). Павловский высказывает предположение, что утечка протоколов из секретного архива не обошлась без кого-то из высокопоставленных друзей Гефтера, и именно поэтому до конца жизни тот «молчал, боялся скомпрометировать передавшего эти копии». После смерти историка бумаги попали к Павловскому, который «хранил их 25 лет и наконец решился издать». Причем издать без предварительных исследований, экспертиз и комментариев – просто «все как есть».
Не возьмемся высказывать мнения об опубликованных записях – тут слово в первую очередь за специалистами по политической истории и за архивистами. Лишь отметим, что, насколько можно сейчас судить, никто из родственников Бухарина с содержанием этих транскриптов знаком не был.
Но вернемся в 1990‐е. Под конец жизни Анна Ларина все реже оказывалась в фокусе общественного внимания. И уже понемногу стало подзабываться, как это выглядело совсем недавно – например, в том эпизоде, который припомнил в нашей с ним беседе Стивен Коэн:
В 1989 году американский посол устроил прием в Спасо-Хаусе. Тогда как раз вышла на русском моя книга, и он хотел познакомиться с моими московскими друзьями. Попросил меня составить список приглашенных. Мы позвали всех «перестройщиков» и, конечно, членов семьи Бухарина. И посол расположился за главным столом между Анной Михайловной и Юрой. Можно сказать, они тогда представляли собой часть советско-американских отношений.
Едва ли Ларина сильно тосковала по «огням рампы», но ослабление интереса к собственной персоне она наверняка трактовала как нежелание младших современников глубже и честнее вникать в трагические обстоятельства прошлого. Это ощущение было для нее, наверное, наиболее болезненным – даже без привязки к иссякающему на глазах потоку приглашений, предложений и поздравительных писем. Впрочем, иногда ей все же оказывались знаки внимания, достойные прежнего «звездного часа». Так, весной 1993 года она в сопровождении сына Юры, Стивена Коэна и Катрины ван ден Хювел смогла побывать в бывшей кремлевской квартире Бухарина. Экскурсию туда устроил Валерий Писигин – бывший активист политклуба в Набережных Челнах, ставший за короткое время влиятельным москвичом, членом Президентского Совета. Хотя даже и ему организация этого визита стоила немалых усилий: в Потешном дворце «размещалась какая-то секретная служба, подчиняющаяся коменданту Кремля», как сформулировал сам Писигин в письме к Ольге Максаковой – присланном ей много позже, уже после смерти Юрия Ларина.
В том же письме Валерий Фридрихович сообщил некоторые подробности достопамятной экскурсии: как Анна Михайловна поначалу не могла узнать те интерьеры, поскольку помещение было изрядно перестроено; как она, наконец, идентифицировала старый диван и шкаф, признав в них мебель из своего прежнего быта; как стала припоминать разные давние мелочи, преодолев внутреннюю напряженность.
Когда мы вышли на улицу из подъезда, – писал Валерий Писигин, – А. М. остановилась и облокотилась на стену. Я поначалу не придал этому значения. Просто стоял в стороне. Но она продолжала стоять. По-моему, рядом с водосточной трубой. Я подошел и увидел, что ее глаза стали красными и были полны слез. Я в первый и в последний раз видел ее плачущей.
– Тяжело, Анна Михайловна? – спросил я.
– А ты что, думаешь, мне легко? – довольно жестко ответила она. Мы еще немного постояли и пошли к арке и далее к выходу…
Она скончалась в возрасте 82 лет. В день ее похорон, 28 февраля 1996 года, писатель Юрий Карякин оставил запись в своем дневнике, где не только запечатлел отдельные эпизоды происходившего на панихиде, но и отразил на бумаге некоторые свои мысли и оценки. «Пожалуй, никогда еще в жизни моей не сходились в одной точке любимые и ненавистные мною линии жизни, лично моей, и любимые и ненавистные линии жизни других. Такого переплета, такой перемеси, такого родства и такого отторжения – и все это на шести-восьмичасовом пространстве – в моей жизни никогда не было», – написал он, в частности, едва вернувшись с Троекуровского кладбища.
Проникновенные слова сходу были найдены им для посмертного образа Анны Михайловны:
Удивительно! Абсолютно разные люди – Ахматова, Л. Чуковская и А. Бухарина. Смерть. Когда-нибудь на них и на нас будут смотреть будущие поколения… Надеюсь, что всех их поймут. Надеюсь, поймут точно. Идеология при смерти испаряется, как и спустя века. Что остается? Остается только духовное мужество. И в этом эти три разные женщины равны друг другу. Потому на душу этих женщин выпали такие тяжести и пытки. И как они их преодолели! Они люди совершенно разных идеологий. А что их роднит? Роднит их абсолютный нравственный слух, доброта. И каждый из нас, вспоминая о них, почему-то не может не сказать только одного – солнечность. Одолев все, они остались солнечными.
А завершил ту запись Юрий Федорович, который вообще-то всегда был причастен к политической жизни страны и придерживался весьма твердых позиций, вроде бы не характерной для себя, но явно искренней фразой:
Главная ошибка Бухарина в том, что он, мягкий по характеру человек (это лучшее, что можно сказать о человеке) пошел в политику, но слава Богу, что Юра Бухарин стал художником.