Глава 7
«Я уже не боюсь ошибиться»
Возводя вдоль границ СССР пресловутый «железный занавес», его идеологи-проектировщики подразумевали, вероятно, что это будет временное архитектурное решение, используемое до той поры, пока остальной мир не одумается и не выберет в конце концов, по примеру Страны Советов, единственно верную дорогу в будущее. Оказалось же, что возвели несущую конструкцию. И едва только взялись ее перестраивать на новый манер – а куда денешься, раз уж провозгласили политику открытости миру, – как зашаталось строение в целом… Ну хорошо, пусть это лишь метафора, и на самом деле причины крушения «советского проекта» были несколько иными. Хотя для многих внутри страны выглядело именно так: в процессе переделки «железного занавеса» образовались бреши, куда с незримым напором хлынула окружающая жизнь – казавшаяся тогда и более естественной, и более благополучной. Преграды не устояли, одновременно с ними схлопнулось и само государство, всех накрыло обломками, но зато если выкарабкаться из-под них, то предельно хорошо, как никогда прежде, видны будут окрестности – вплоть до новых горизонтов.
Население бывшего СССР ринулось познавать и осваивать заграницу, ставшую в одночасье доступной. То есть ринулось, конечно, не все население, а наиболее энергичная, инициативная его часть – отнюдь не малая, впрочем. Тогдашняя эмиграция – отдельная тема, мы же говорим сейчас о стремлении просто «увидеть мир». Для миллионов наших сограждан это была мечта, казавшаяся недостижимой. И вдруг: welcome! Денег катастрофически недоставало буквально всем, за понятными исключениями, однако «свободный мир» был в то время настроен чрезвычайно гостеприимно по отношению к бывшим «строителям коммунизма». Порой им не хватало средств, чтобы купить проездной на метро и лишнюю пачку пельменей, а вот в поездки по Европе или США все равно как-то выбирались. Охота пуще неволи.
Не миновал тот тренд и Ларина с Максаковой. Однако здесь нужны, наверное, дополнительные пояснения. Еще и прежде, до своей нейрохирургической операции, Юрий Николаевич, хотя ездил по стране не так уж мало, все-таки не был одержим туристической страстью. Отнюдь не всякие новые места его манили и волновали, а лишь те, от которых он, пусть гипотетически, ожидал главного – подходящих условий для продолжения или развития собственной художественной линии. Такая внутренняя установка оказалась еще актуальнее в период, когда любое путешествие не могло не обернуться для него серьезным испытанием на прочность. Если уж куда-то и ехать теперь, то с единственной, по сути, мотивацией: найти «свои пейзажи» и обрести вдохновение, которое бы заставляло забыть о дорожных неудобствах и медицинских проблемах.
По вдохновению этому он за время болезни сильно истосковался. Настолько, что уже в 1990 году начал подбивать жену отправиться вдвоем в старый добрый Звейниекциемс – тот самый поселок на берегу Рижского залива, с которым у него было связано множество воспоминаний. И Ольга Максакова согласилась, хотя осознавала, что «даже такая поездка была все еще авантюрой»: «Мы оба опасались эпилептических приступов, которые могли застать в любое время и в любом месте. Так что в одиночку он далеко от дома не отходил». Юрий Николаевич там не столько работал – хотя все равно работал, конечно, – сколько проживал заново былые впечатления и вспоминал некогда изученную топографию. Вместе они обошли пешком почти все маршруты, знакомые Ларину по первой половине 1980‐х. Ольга Арсеньевна так и сформулировала: «Поехали мы скорее для того, чтобы он в своей памяти все это воскресил».
Трехнедельная поездка в Латвию сыграла роль триггера: после нее Юрий Николаевич стал все чаще заводить разговоры о Юге. Пока еще не о каком-то экзотическом, заграничном, а о своем, проверенном и давно любимом. Через год, в сентябре 1991-го, они с Ольгой отправились в абхазский поселок Гульрипш, расположенный недалеко от Сухуми, – в знаменитые писательские места, с дачами и санаториями. Ольга Арсеньевна рассказывает, что, несмотря на бархатный сезон, в Доме творчества «Литературной газеты», где они обосновались, постояльцев оказалось совсем мало: времена были неспокойные и в стране в целом, и в Абхазии в особенности. «Поселили нас в хорошем номере, но еды не было никакой», – вспоминает Максакова. Хотя для Ларина, по ее словам, бытовые подробности совершенно меркли на фоне захлестывающих эмоций: «Когда мы приехали, Юра заплакал, повторяя: „Запах, запах Юга“ – для него это было потрясающим переживанием».
Далась им эта южная экспедиция, впрочем, нелегко. Не из‐за бескормицы, конечно, а в силу самочувствия Юрия Николаевича.
Он там сразу простудился: кашлял, поднялась температура, – свидетельствует Ольга Максакова. – Но при первой возможности работал. И говорил, что каждый день должен писать две акварели. Это было его правило, которое он всегда соблюдал до болезни – и здесь тоже. Когда не получалось, возникали угрызения по этому поводу. Довольно много мы там ходили, он ухитрился сделать массу набросков. Те места – морские, кавказские, – он знал и хорошо чувствовал.
Словом, Юрию Николаевичу чуть ли не силком удалось тогда вогнать себя в рабочий режим, а тут еще и московские обстоятельства дополнительно поломали планы: сын Ольги Максаковой угодил в больницу, так что пришлось сорваться домой раньше срока.
Подобный феномен не редок в истории культуры, не одной только живописи: вроде и отрезок в биографии автора не самый благополучный, и здоровье подводит, и внешние факторы заставляют действовать не так, как хотелось бы, однако что-то с чем-то сходится глубоко внутри – и все равно получается «период творческого подъема». От той поездки в Гульрипш остались не только акварели, но и холсты, написанные после возвращения. Среди них те, которые сам художник относил к вершинным своим достижениям – «Белое дерево» (1991) и «Черное дерево (Южная ночь)» (1992).
Примечательно, что одной из лучших работ, сделанных им в прежние, дооперационные времена, Ларин тоже считал изображение кавказского тополя – и тоже ночного. Тот холст, написанный в 1982 году после пребывания в Горячем Ключе, воспринимался автором как наиболее удачное и убедительное воплощение провозглашенной «борьбы с изобразительностью за музыкальность». Напомним, речь шла о том, что музыкальность должна в итоге победить, но не уничтожить изобразительность, которая в такой диалектической связке оставалась бы одним из двух необходимых начал. И решающим тут становился момент прекращения живописного процесса. Его, процесс, не следовало останавливать ни слишком рано, ни слишком поздно; при этом никакой якобы научной методики по определению того состояния холста, когда нужно сказать себе «стоп, вот теперь готово», Ларин не признавал.
В случае с «Тополем» из Горячего Ключа он был уверен, что вся работа, от первого наброска карандашом до финального мазка кистью, проделана безошибочно. И такие же чувства испытывал теперь в отношении других своих тополей, гульрипшских. Особенно любопытно, что три упомянутые картины выполнены по-разному и производят каждая свое собственное, отдельное впечатление. В нашей книге уже приводилось сравнение Ларина-живописца с садовником, всякий раз пытающимся вырастить из натурного пейзажа, как из семечка, тот рукотворный пейзаж, который по виду на исходное семечко не слишком бы походил, но содержал в себе свойства, крывшиеся в «зародыше». Метафора не подразумевала буквализма, в смысле – непременно живой растительности как предмета изображения, однако занятно, что как раз при работе над «портретами деревьев» у Ларина чаще всего возникал результат, который его самого максимально устраивал.
Это если говорить про установку, концепцию, а на практике дело в то время, в начале 1990‐х, происходило примерно так, как описала Ольга Максакова:
Вернувшись в Москву, он на следующий день помчался в мастерскую. С материалами в ту пору было неважно: подрамники надо было заказывать, покупать холст на Масловке. Но, к счастью, незадолго до поездки его добрая приятельница Нина Ростиславовна Сидорова, работавшая в МОСХе, подарила несколько списанных холстов с аляповатыми изображениями не то вождей, не то строек коммунизма. Поверх такого холста Юрий Николаевич и написал свой зачарованный тополь.
Сам Ларин в одном из интервью высказался следующим образом:
В этой картине можно свободно дышать, то есть не поперхнуться при вздохе. Просто небо, земля, белое дерево.
Меньше чем через год после той поездки межэтнический конфликт в Абхазии перерос в настоящую войну. Многие местные здравницы и дома творчества подверглись разрушениям, другие же выбыли из строя по причине запустения и разорения. Впрочем, в Абхазию, теперь уже в Гагру, Ларин с Максаковой все-таки вернулись еще раз, в 1999‐м, почти сразу после установления в непризнанной республике зыбкого и недолговечного мира. Притяжение тамошней природы по-настоящему так и не отпускало Юрия Николаевича до конца дней, что известно из его высказываний и дневниковых записей; тем не менее, с конца девяностых на черноморском побережье Кавказа он больше не бывал.
Как видим, постепенное возобновление поездок «за вдохновением» началось со старых, более или менее знакомых маршрутов, но уже следующим пунктом назначения оказалась самая что ни на есть заграница, прежде недоступная. Кроме того эпизода из середины 1960‐х, когда инженер-гидротехник Юрий Ларин полулегально, «в связи с производственной необходимостью», на короткое время пересек реку Прут, отделявшую территорию СССР от Румынии, других выездов за пределы страны в его биографии не случалось. Скорее всего, он даже и не пытался получить загранпаспорт, не без оснований придерживаясь тактики «не буди лихо, пока оно тихо». Однако уже настала совсем другая жизнь. И вроде бы две предыдущие «разведки боем», при всех затаенных беспокойствах жены насчет его здоровья, все же позволяли надеяться на оптимистичные сценарии. Ольга Арсеньевна в наших с ней беседах не раз подчеркивала, что при отсутствии жестких противопоказаний обычно старалась поддерживать в Юрии Николаевиче тягу к путешествиям – осознавая, насколько они для него важны. К сожалению, объективная клиническая картина способствовала этому не всегда. Но в 1992‐м не возникло причин проявлять чрезмерную осторожность, и в июне они отправились к берегам Рейна и Рура – Ларин в качестве стипендиата фонда Генриха Бёлля, а Максакова в статусе жены.
Прославленного писателя, нобелевского лауреата, к тому времени уже не было в живых, и фонд его имени действовал в качестве неправительственной институции, патронируемой Партией зеленых. В повестке у них хватало политических и сугубо социальных аспектов, но одной из важных для фонда линий была поддержка творческих людей по всему свету – литераторов, художников, композиторов. Нетрудно догадаться, что перестроечно-постсоветская Россия входила тогда в число приоритетов – хотя бы потому только, что Генрих Бёлль был крайне неравнодушен к событиям, происходившим при его жизни на «шестой части суши». Достаточно вспомнить историю о том, как он встречал в аэропорту и принимал у себя Солженицына, выдворенного из СССР в 1974 году. Стипендиатов фонда Бёлля привечали как раз на той самой даче в Лангенбройхе, где Александр Исаевич коротал время в ожидании своей дальнейшей участи.