Выше говорилось уже о портрете поэта Наума Коржавина, появившемся в результате их встречи после долгого расставания – хотя вовсе не сразу появившемся, не «по горячим следам»… К литераторам Юрий Ларин вообще был пристрастен, очень ценил этот дар, а если уж и по-человечески проникался к кому-то из них, то дружбой дорожил чрезвычайно. Читатель наверняка помнит рассказ и о Камиле Икрамове, об их с Лариным особой связи, установившейся в том числе и через отношение к фигурам казненных отцов. Камил Акмалевич тоже стал героем живописного портрета – уже посмертного, увы.
Ольга Максакова поделилась впечатлением от встречи, давшей эмоциональный и визуальный толчок для того, чтобы Ларин впоследствии взялся за кисть. Эпизод этот она датировала концом весны 1989 года – временем, когда их семейная жизнь была еще только в проекте.
Как-то мы гуляли в парке, и Юрий Николаевич говорит: «Давай зайдем к Камилу, он тут неподалеку живет». Мы зашли, и там был еще Боря Жутовский (Борис Иосифович, художник. –
Камил Икрамов ушел из жизни через очень короткое время после того визита.
По-своему важным для «портретной галереи» Ларина представляется изображение еще одного литератора – поэта Ивана Жданова. Они не были близкими друзьями, но в произведениях Жданова (кстати, уроженца алтайской деревни, земляка Василия Шукшина) содержалось много такого, что не могло не отзываться в душе художника, постоянно думающего о «конфликте между изобразительностью и музыкальностью». Будучи одним из основателей движения метареалистов (поначалу они именовали себя метаметафористами), Иван Федорович в своей поэзии стремился заново сложить мир, лишенный целостности, разобранный на трюизмы и сугубо утилитарные сегменты. Эта задача в определенном смысле противостояла эстетике концептуализма, к проявлениям которой на художественном поле Ларин относился чрезвычайно критически (по воспоминанию Ольги Яблонской, формулировал он это следующим образом: «Мне не интересны их ребусы, даже когда я могу их легко разгадать»).
На портрете Ивана Жданова, написанном в 1995 году, сидящая в кресле фигура модели словно выдвигается постепенно на зрителя, с трудом отделяясь от фона – хотя вовсе и не фона даже, а стихии красочного вещества, из которого и сама она, по сути, состоит. Ноги, положенные одна на другую, видны гораздо отчетливее, чем верхняя часть туловища и тем более голова, подпираемая кистью руки. Лица почти не различить, но мы инстинктивно ощущаем, что как раз его выражение, не доступное нам, и должно быть здесь главным – не ноги же. И все-таки вместо спрятанной мимики мы вынуждены сосредоточиться на жесте левой руки, который в итоге оказывается более «говорящим», чем глаза… Ольга Максакова вспоминает, что работа тогда шла в некотором смысле от обратного, от проявленности черт к их сокрытию:
Этот портрет Юрий Николаевич писал долго – сначала голова, черты лица были достаточно хорошо прописаны (хотя и со свойственной художнику обобщенностью), но в окончательном варианте ушли в фон, как бы растворяясь.
Пожалуй, Иван Жданов получился у Ларина одним из наиболее загадочных персонажей.
Стереотипных приемов при портретировании, как мы уже поняли, Юрий Николаевич не использовал, предпочитая всякий раз работать по наитию. И как раз по наитию здесь тоже, как и в пейзажах, в качестве источника вдохновения порой могла возникнуть – да, вы уже догадались: фотография. Приведем для примера один случай рождения живописного портрета из фотоснимка (причем случай этот не без некоторой психологической подоплеки). Речь о холсте 1999 года, получившем название «Художник Юрий Злотников».
История отношений между Лариным и Злотниковым уходит корнями, вероятно, в 1970‐е. Во всяком случае, в 1980‐х эти двое воспринимались со стороны как давние знакомые. Причем Юрий Савельевич уже тогда в глазах окружающих представал маститым художником. Он был несколько старше своего тезки, и к тому же искусству начал учиться гораздо раньше того – закончил знаменитую Московскую среднюю художественную школу при Академии художеств СССР. Правда, никакой академической карьеры у него не вышло: в середине 1950‐х Злотников увлекся абстрактной живописью и долгое время экспериментировал на стыке искусства и науки, что привело его к разработке собственного учения – «сигнальной системы». Много лет спустя, в перестройку, к нему, наконец, пришла слава – как к одному из пионеров беспредметного искусства в послевоенном СССР.
Не станем вдаваться в подробности – наверняка о Юрии Злотникове кто-нибудь напишет отдельную биографическую книгу (сборник его собственных текстов и взятых у него интервью уже издан, кстати). Итак, Ларин ценил Злотникова как живописца, но преимущественно в тех его работах, которые как раз не служили олицетворением «сигнальной системы» – таковых у Юрия Савельевича вообще-то тоже было немало. А вот «о кружочках и горошинках», как Ларин называл злотниковские «сигналы», мнения он был невысокого, что по обыкновению пряталось у него за формулировкой «я этого не понимаю». Впрочем, к известности коллеги-абстракциониста Юрий Николаевич относился довольно ревниво – вероятно, в немалой степени потому, что и собственный художественный метод считал основанным на отвлеченном понимании предметного мира.
Они, конечно, не воспринимали друг друга в качестве конкурентов, но и безмятежно-добродушным их общение назвать было нельзя. Галина Ельшевская выразилась так:
У них был какой-то взаимный интерес – со стороны Ларина гораздо сильнее, как мне казалось. Со стороны Злотникова – ну, он его признавал, назовем это так. Вообще-то Злотников не всех признавал, как мы знаем.
А Ольга Максакова отмечает: «Они постоянно спорили, но при этом были в довольно близких отношениях». В связи со Злотниковым она припомнила самый первый эпизод с его участием, которому была свидетельницей лично:
Меня Юрий Николаевич познакомил с ним на своей выставке в ЦДХ в 1989 году. Пока Юрий Николаевич общался с представителями музеев, Злотников водил меня от работы к работе, комментируя их – а надо сказать, что он был еще и сильным теоретиком искусства: «Вы же видите – Юра, конечно, очень талантливый художник. Но что значит – нет школы, передний план не прописан!» Потом мы шли через Крымский мост, и они друг с другом препирались – видимо, соперничая за мое внимание.
Та же Максакова рассказала о том, при каких обстоятельствах появилось живописное изображение Злотникова:
Он бывал на всех выставках Юрия Николаевича. Фотография, с которой написан портрет, – как раз с одной из выставок. Злотникова запечатлели в момент подготовки к выступлению, а Юрий Николаевич приметил эту фотографию позже – скорее всего, зимой, потому что зимой всегда был дефицит материала для работы, – и написал портрет.
Художники среди ларинских героев составляли, кажется, большинство (или близко к тому), что объяснимо: портретировал он не на заказ, а по внутренней склонности, и пребывание в профессиональной среде давало о себе знать, конечно, – персонажи часто брались именно оттуда. Причем не только из числа давних знакомых, уже состоявшихся живописцев, но и молодых. Неподдельный интерес к ним у Юрия Николаевича сохранялся и после завершения преподавательской карьеры. С некоторыми завязывалась настоящая дружба – в частности, Ларин ценил общение со своим бывшим студентом из Училища памяти 1905 года Евгением Коробейниковым.
Юрий Николаевич внимательно следил за его развитием как самостоятельного живописца, – вспоминает Ольга Максакова, – когда мог, ходил на выставки. Было интересно наблюдать, как они перемещаются от работы к работе, тихо перекидываясь немногими фразами. Женя тоже не упускал возможность прокомментировать новые работы Ларина, забегая в мастерскую. По мере сил он старался помогать физически: загрунтовать или натянуть холст на подрамник, подготовить что-то для выставки. Вообще-то всегда находились друзья-художники или соседи по мастерской, но Юрий Николаевич нередко звонил Жене: по-видимому, для него была важна не столько физическая помощь, сколько общение с человеком, разделявшим его отношение к живописи.
На портрете 1998 года Коробейников предстает человеком, погруженным в неотступные мысли – и, кажется, готовым вот-вот принять какое-то трудное для себя решение. Обычно Ларин усаживал своих моделей в кресло, но здесь герой помещен на аскетичный табурет, почти не видимый глазу. Табурет явно неудобный, однако портретируемому не до того, чтобы придавать значение такому пустяку. Он вообще не позирует, а будто пребывает наедине с экзистенцией. Этого эффекта автору достаточно: ничего другого, намеренно драматического, здесь нет.