Сам Олав тоже подошел посмотреть, как я работаю. Он встал у планширя прямо надо мной и принялся объяснять, как обстояли дела:

– В Норвегии сейчас началось восстание. Им нужен король – такой человек, как я.

Я висел на веревке, дрожа в холодной воде, и снизу мне видны были только плечи Олава и его рука, которой он оперся на планширь.

– Ты вынослив, Торстейн! Я знаю многих, среди них и викинги, и воины, которые бы не выдержали такой работы!

Было бы неправильно сказать, что я не был польщен. Олав первым после отца произнес мне такую похвалу. Может, я и вправду увидел в нем отца, каким он был в молодости, когда отправился по западному пути, до того, как удар топором повредил ему спину. Надо мной возвышался Олав, статный, гордый, и то, что он недавно произнес – что Норвегии нужен такой король, как он, – казалось и правильным, и разумным. Такой уж был у него дар – убеждать людей. Для меня он уже был королем, и, если бы он только попросил, я бы висел на этой веревке и заделывал сотни таких трещин. В некотором роде я уже чувствовал себя одним из его людей и последовал бы за ним в Норвегию, даже если бы не случилось того, что случилось позже этим днем. Олав обратил взгляд на залив, должно быть заметив что-то. Раздались крики людей, и я, повернувшись в воде, увидел мачту. В гавань заходил боевой корабль.

Должно быть, я выплыл на берег, следующее, что я помню, – это то, что я стою на песке, обхватив руками свое тощее тело и дрожа от холода. Новый корабль похож на другие, длинный, с высокими бортами, он заходит в залив, и на борту опускают парус. Весла еще не убрали, и я могу разглядеть двух людей у кормы: лысого в кожаном плаще и широкоплечего парня рядом с ним, он держит рулевое весло, глядя на пристань, куда указывает лысый. На носу также толпятся люди, они напоминают воинов с уже пришвартованных судов: загорелые лица и густые бороды. Некоторые кричат что-то людям на других кораблях и машут руками, эти люди явно знакомы друг с другом.

Но вот один из них, молодой парень с длинными волосами, падающими на плечи, замечает меня. Корабль скользит к причалу, весла с правого борта мощно уходят в воду, корабль разворачивается боком к причалу, всего в нескольких саженях от того, который стоит рядом с кораблем Олава. С носа и кормы летят канаты, и корабль подтягивают к причалу, так что корма его обращена к берегу, а нос – к заливу, но юноша, похоже, не замечает ничего вокруг него. Он подбегает к ахтерштевню и взбирается на планширь.

– Торстейн!

Я не успеваю ответить. Он бросается за борт, идеальный нырок. Я стою на берегу, и все происходящее кажется мне сном: вот-вот я проснусь в кузне Хуттыша, в одиночестве, как и всегда. Но если это сон, пусть бы его послал сам Один, ведь разве ко мне не плывет Бьёрн? Фенрир уже у кромки воды, он лает на человека, который нащупал ногами дно и бредет ко мне. «Торстейн!» Он переходит на бег, и вода разлетается брызгами.

И вот он уже рядом. Он обнимает меня, крепко сжимает, и мы стоим так, а Фенрир с лаем носится вокруг нас.

Когда Бьёрн наконец отпустил меня, в глазах его стояли слезы. Он отошел на шаг, чтобы рассмотреть меня. Я тоже смотрел на него. Бьёрн уже не был тем подростком, каким я его помнил. Загривок отяжелел, плечи раздались, а руки, казалось, вибрировали от таящейся в них силы. Когда он уезжал, у него уже отросла темная бородка, но теперь борода стала гуще и доросла до груди. На плечи падали темные волосы, длинные и почти черные; мастью Бьёрн всегда был темнее меня. На поясе его висел боевой топор, очень похожий на мой собственный. Бьёрн выжал воду из бороды и взглянул вниз, на Фенрира.

– А это кто такой?

– Фенрир, – отозвался я. – Я привез его с собой из Норвегии.

Бьёрн присел на корточки и протянул руку. Больше Фенриру и не требовалось, для него все было просто. Маленькая трехногая собачонка сунула мордочку в руку Бьёрна и повернулась к нему боком, требуя ласки.

– Ты здесь давно? – спросил Бьёрн, взглянув на меня. – И как… Почему ты здесь?

Мне хотелось задать ему тот же вопрос, но ответ был очевиден. Должно быть, он пошел на службу к Олаву.

– Отец тоже здесь? – Бьёрн поднялся и бросил взгляд на площадь.

– Нет, – ответил я, отведя глаза, мне было невмоготу смотреть ему в глаза, произнося эти слова: – Пришли люди, и они… Отца убили.

Следующее, что я помню, – это то, что Бьёрн стоит у воды со своим топором в руке. Он поворачивается ко мне спиной, глядя на восток, и ревет как дикий зверь. Потом к нам приближается Олав, спустившись на берег с пристани. Сначала он подходит к Бьёрну и кладет руку ему на предплечье. Бьёрн опускает топор и, кажется, успокаивается; он опускает голову, подбородок дрожит, и он разражается рыданиями. В те времена в слезах не видели позора, даже рядом с могучим Олавом Трюггвасоном. Это потом монахи научили мужчин, что слезы следует скрывать, но нам с Бьёрном в ту пору такие представления были чужды.

Олав развернул Бьёрна ко мне, ухватил за руку и меня, и так мы втроем застыли на мгновение в молчании, а потом Олав повернулся ко мне: