Заворчать бы. Хорошенько выдрать за то, что жрецу не отказала. Вскинуть на плечо и бежать из Чернобора прочь, пока не разразилась страшной бурей туча, сгущающаяся над ними. Но желтые звериные глаза сияли в темноте, а пальцы обжигали, как уголь.

– Пойдем, – кивнул Рьян.

Идти пришлось недалече. Уже скоро Йага свернула в заросший бурьяном двор. Высокий сухостой мешал пробираться, одежа мигом промокла, а репьи цеплялись за штаны. Но ведьма не отпускала ладони проклятого, словно набиралась смелости от этого прикосновения, и он покорно следовал за нею.

Дом был сущей развалюхой. А и каким еще ему быть в таком-то дворе? Крыша провалилась в нескольких местах, ставни где висели на честном слове, где уже догнивали на земле. И только кораблик на коньке, вырезанный неизвестным мастером, был как новенький.

– Зачем нам сюда?

Йага крепче сжала его руку, решаясь.

– Я и сама не знаю, – призналась она. – Но очень нужно.

Обыкновенно в заброшенных домах двери приходят в негодность первыми. Разбухают, застревают в проеме или, напротив, усыхают и болтаются на ветру, как неприкаянные. Но эта открылась легко, лишь оповестив мышей о незваных гостях скрипом. Пустотой и отчаянием дыхнула на них изба. В иное жилище войдешь – тестом пахнет, глиной, кислыми щами. Тут же обострившееся чутье иное донесло проклятому.

– Живет здесь кто-то, – заметил он.

Йага прочертила тонкими пальцами борозду в пыли на столе, тронула холодную печь.

– Навряд…

– Живет.

– Жил когда-то… – тихо проговорила колдовка, словно боялась спугнуть нагнувшуюся над нею тень прошлого.

Она подняла и осторожно сложила валявшиеся на полу ложки, поправила сбитое покрывало на ларце. Диво, что не разворовали да не вынесли остатки имущества! Не иначе дом жреца поблизости спугнул жадных до чужого добра горожан. А быть может, о доме шла дурная слава: обойди стороной, не то Лихо пересядет к тебе на шею! Крысенок, вылизывающий грязную плошку, лесовки не испугался. Только вперился в нее круглыми черными глазками да недовольно чихнул, когда унюхал Рьяна.

А ведьма исследовала каждый закуток, тронула каждую прохудившуюся корзинку. Искала что-то, что сама назвать не умела. Дошла и до угла за печкой, потянула оттуда край лоскутного одеяльца… и отбросила, ровно укусил ее кто. Рьян уронил лукошко с лекарствами, кинулся к Йаге, а та стояла, закрыв ладонями лицо, и тяжело дышала сквозь сжатые зубы. Перед ведьмой лежала всего-навсего детская колыбелька. Веревка, за которую кроватку привешивали к потолку, была не то оборвана, не то разгрызена, в люльке лежали тарахтушки из дерева. Рьяну нравились эти детские забавы. Наполненные сухим горохом, они гремели на весь дом, и так тепло делалось от этого звука! Так по́лно! У него в младенчестве вместо такой был маленький меч, как и подобает сыну конунга, чтобы с рождения мог защитить себя от злых духов льдов.

Из проклятого утешальщик был никудышный. Да и не дело мужу утирать бабские слезы! Морду кому набить – это запросто. Но здесь-то на ком зло сорвать? Он неуютно поежился и тронул ведьму за плечо. Осмелев, погладил по волосам, а там и обнял. И она прильнула к нему, доверчивая, дрожащая. Забралась ладонями под рубаху. Они впервые были холодны, как снег.

– Это мой дом… – Судорога скрутила ее тело, горло перехватило. – Дом моей… женщины, что меня родила.

Ох и худо стало молодцу! Знал бы – нипочем не пустил сюда колдовку! А теперь что?

– На что тебе это?

Йага отпустила его и села на корточки рядом с люлькой.