нас может постигнуть та же участь. Сказал о детях, их вместе
с родными угоняли на север, напомнил, как стыдно глядет в
глаза им, сказал, что тот, кто молчит, хуже преступника. Слу
шали, и даже кое-кто прослезился.
— А результат?
— Обычный. Одни, обгоняя друг друга, побежали в бли
жайшее НКВД, чтобы их не привлекли за соучастие и недоне
сение, другие сделали вид, что ничего не слышали, третьи
скорбно вздохнули, четвертые смахнули слезинки и мелкой
рысью потрусили к коллегам, чтобы на всякий случай зару
читься свидетельством о болезни... так-то оно безопаснее. Самое
удивительное, что первое выступление сошло мне с рук. Вы
звали, предложили каяться.
— А вы?
— Не покаялся, и не арестовали. В беседе меня попросили,
чтобы я высказал свою точку зрения публично, на собрании.
«А если мы коллективно обжалуем арест своих товарищей?»
— спросил я своего собеседника. «Кто это «мы»? Свое мнение
35
может высказать советский народ, а народ его уже высказал.