баюсь, хоть и не поддакиваю, и даже до такой безумной храб
рости дошел, что на митинги, где осуждали врагов народа, не
являлся. Возьму освобождение от работы, благо коллеги зна
комые выручат, и болею демонстративно, пока они там про
клинают врагов. Низость... А мне казалось — чуть ли не подвиг:
не расправляюсь сам, значит и не виноват... А молчу? Молча
ние — золото... подлое золото, Любовь Антоновна. А я им упи
вался. Анциферова я любил. Он иногда дозволял приходить
к себе домой. Выслушивал мои легкомысленные рассуждения,
а его жена поила нас чаем и угощала вкусным украинским
борщом. Какой я был самонадеянный балбес. Не слушал, пере
бивал его, вставлял свои, с позволения сказать, критические
замечания и вел себя, как гимназист, отпущенный на кани
кулы. И вдруг Анциферова арестовали. К тому времени взяли
чуть ли не всех. Уже после вашего ареста, я узнал об этом слу
чайно, я перестал считать свой кукиш верхом геройства. А
когда забрали Анциферова, я высказался. Меня выслушивали
человек двадцать. Я далеко не оратор, но в тот раз произнес
единственную в жизни речь. Говорил, что погибает интеллиген
ция, что молчать нельзя, хотя бы уж потому, что любого из