«Очень скоро произойдет мировая революция, и город Гонолулу переименуют в Красногавайск… Разумеется, там начнет выходить газета «Красногавайская правда»… И дальше импровизировал, сочинял статьи и заметки, которые будут печататься в этой «Красногавайской правде».

На первое время Гумилев поселился на Ордынке в нашей с братом «детской» комнате. В те дни я общался с ним едва ли не пятнадцать часов в сутки. Я жадно ловил каждое его слово, впитывал всякое его суждение. Мы с ним ходили в пивную на Пятницкую, пили водку у нас в «детской»… Выпив рюмку, другую, он сейчас же закуривал и задирал ноги на тахту… Сталина – а его личности разговор касался частенько – он называл по-лагерному «Корифей Наукович». Свои лагерные сроки – «моя первая Голгофа» и «моя вторая Голгофа». Мы едем с Львом Николаевичем по Ордынке в «шестом» автобусе. Пассажиров совсем немного. Вдруг я замечаю, что одна из наших попутчиц – высокая старая дама – смотрит на Гумилева не отрываясь, и на лице ее смятение. И тут я узнаю ее. Это Грушко – старая поэтесса, она живет неподалеку в Голиковском переулке. Имени ее теперь никто не знает, но многие помнят одно из ее стихотворений, его положил на музыку и пел Вертинский – «Я маленькая балерина». Дома я говорю: – Анна Андреевна, мы ехали в автобусе с Грушко, – и она буквально пожирала глазами Льва Николаевича. Ахматова усмехнулась и произнесла: – Ничего удивительного, у нее был роман с Николаем Степановичем, а Лева так похож на отца. Лев Николаевич с детства обладал сильным сходством со своим родителем. Это видно на широко известной фотографии, об этом упоминает в своих воспоминаниях В. Ф. Ходасевич…

Но в зрелые годы Гумилев стал похож на мать. Этому способствовало некое приключение на фронте. Было это, если я не ошибаюсь в Польше. Лев Николаевич попал под минометный обстрел. Одна из мин угодила в какой-то деревянный настил, взрывной волной оторвало доску, и она угодила Гумилеву в самую переносицу. В результате этой травмы нос у него стал с горбинкой – точь в точь, как у Ахматовой. Анна Андреевна говорила: – Лева рассказывал о войне:

«Я был в таких местах, где выживали только русские и татары». И сам Гумилев мне как-то сказал:

– Войны выигрывают те народы, которые могут спать на голой земле. Русские это могут, немцы – нет. В Ленинградском университете, – говорил Лев Николаевич, – шел экзамен. Одной студентке достался билет, в котором был вопрос о воззрениях Руссо. Ей подкинули шпаргалку. Но тот, кто это писал букву «д» выводил, как «б» с хвостиком наверх… И вот вместо того, чтобы сказать «человек по природе добр», студентка заявила экзаменатору – «человек по природе бобр»… Это не только забавно, но и не лишено смысла. Я в этом убедился на собственном опыте. Как бобер возводит плотины и хатки, которыми ему, быть может, не придется воспользоваться, так и я писал в лагере научные труды без малейшей надежды на публикацию.

Лев Николаевич прочел мне коротенькое стихотворение. Но при этом подчеркнул, что автор – не он. Строки эти я запомнил с его голоса, сразу и на всю оставшуюся жизнь.

Однажды Гумилев рассказал мне, что еще в юности решился стихов не писать ибо превзойти в поэзии своих родителей он бы не мог, а писать хуже – не имело смысла. Однако же, способности к стихосложению были у него незаурядные. Я вспоминаю такую фразу Ахматовой:

– Мандельштам говорил: «Лева Гумилев может перевести «Илиаду» и «Одиссею» в один день».

Мы с Львом Николаевичем идем по Тверской улице и смотрим на памятник Юрию Долгорукому. (Мой спутник, вероятно, первый раз в жизни.)

– Да, – произносит он, – об этом князе истории достоверно известны лишь три факта: то, что он основал Москву, а также, по словам летописи, был «зело толст и женолюбив».

Лев Николаевич говорит моему брату Борису:

– Я знаю, что такое актерский труд. Я вам так скажу: зимой копать землю труднее, чем быть актером, а летом – легче…

Гумилев рассказывал нам, что где-то в архиве хранится экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву» с пометками Императрицы Екатерины II. – Радищев описывает такую историю, – говорил Лев Николаевич, – Некий помещик стал приставать к молодой бабе, своей крепостной. Прибежал ее муж и стал бить барина. На шум поспешили братья помещика и принялись избивать мужика. Тут прибежали еще крепостные, и они убили всех троих бар. Был суд и убийцы были сосланы в каторжные работы. Радищев, разумеется, приговором возмущается, а мужикам сочувствует. Так вот Екатерина по сему поводу сделала такое замечание:

– Лапать девок и баб в Российской империи не возбраняется, а убийство карается по закону.

Гумилев говорит:

– Я в науке, разумеется, с вынужденными перерывами уже почти четверть века. Я никогда не видел в советской науке борьбы материализма с идеализмом, борьбы пролетарской идеологии с буржуазной… У нас всегда была только одна борьба – борьба за понижение требований к высшей школе. И эта борьба дала свои плоды.