– В наших мастерских изготовим длинные ножи, знаешь, вроде коротких шпаг. Отлично сразимся на кинжалах!
– От ножей, похожих на кинжалы или короткие шпаги, я категорически отказался. Я не мясник, живность не режу, тем более – одухотворенную, хотя и глупую. Лев вдохновенно создал новый вариант.
– Ты, конечно, знаешь американскую дуэль – противники таятся, выслеживают исподтишка один другого, а выследив, кидаются как лис на куропатку. Оружие – разнообразное, на все вкусы – кулаки, камни, кистени, железные палки, в общем, ручное и подручное. За оружием дело на станет.
– Жюль Верна я читал, – сказал я с достоинством. – Американка Барбикена и Николя описана впечатляюще. Отвратительная штука, достойная одних американцев. Нет, я согласен только на европейскую дуэль.
Лев еще недельку пропадал, потом появился с новым предложением. Огнестрельное оружие в лагере достать невозможно; американку я презрительно отвергаю. Короче, дуэль реально не осуществить. Но хоть она не выполнима сейчас, вызвавшие ее причины сохраняются. Он предлагает отложить дуэль до лучших времен. Выйдя на волю, мы сможем отлично расправиться друг с другом. Как я смотрю на такую перспективу? Я смотрел на перспективу взаимного истребления в будущем вполне положительно. Мы обменялись дружеским рукопожатием. Не только дуэль, но и наша ссора была отложена до лучших времен. Хоть и не так часто, как прежде, мы продолжали встречаться, и отношения наши чувствительно потеплели.
А затем Льва освободили – кажется, в 1944 году. Он еще помаялся какое-то время в Норильске, потом «выехал на материк», успел повоевать, получить орден – так у нас говорили в Норильске, – ушел в науку, защитил диссертацию, снова попал в лагерь, – в третий раз, – освободился, реабилитировался, осилил, преодолев специфические препоны, докторскую – даже две, по истории и по географии, – определился в профессора ЛГУ и стал накапливать лавры. Ныне он показывает себя оригинальным социальным мыслителем, от старого остались любовь к литературе да неистребимая потребность дуэлировать со своими научными противниками – на печатных страницах и на научных сборищах, именуемых симпозиумами и конференциями. Известность его как ученого и мыслителя постепенно расползается по зарубежью. Уверен, что настоящая слава придет к нему оттуда, из-за рубежа – в своем отечестве пророков не признают, да еще таких своеобразных, как он.
В середине шестидесятых годов мы с женой приехали в Ленинград. Галка, много слышавшая от меня о Льве, захотела с ним познакомиться. От Козырева мы узнали адрес Льва. Козырев осторожно предупредил, что характер у Льва в лучшую сторону не переменился – вспыльчив, категоричен, нетерпим. Я бодро заверил Николая Александровича, что нового он мне не открыл, люди в принципе не исправляются, старея. У них в это время – Льва и Козырева – была очередная «расплюйка», в скорости превратившаяся в полный разлад. Лев долго ни с кем, мне кажется, не способен сохранить добрые отношения. Я всю жизнь гордился, что не теряю друзей – книги терял, любовниц терял, с женами расходился, а друзей сохранял навечно. Наша дружба со Львом, смею надеяться, сохранилась, но трясло и разламывало ее, как прогулочную шлюпку в приличный шторм.
Лев жил тогда на Московском проспекте в небольшой комнатушке, книги на столе и на стульях, неубранная постель, сравнительно чисто, но впечатление какой-то застарелой запущенности. И сам он, одетый в чистое, но помятое белье, небритый, потолстевший, посеревший, казался запущенным и неустроенным. Он узнал меня быстро – в следующую встречу, лет через десять, он припомнил меня не сразу, за те новые десять лет, мы переменились радикальней, чем за предшествующие двадцать.
Разговор был оживленный – под водку или коньяк, не помню что, но что-то, естественно, было. Вспоминали «тихим, незлым словом» лагерное бытие, а потом я напомнил Льву о несостоявшейся дуэли.
– Не пора ли разделаться со старыми долгами? Лично я не возражаю.
– Да, дуэль должна быть, – согласился он. – И причины у нее, конечно, были серьезные. Но, видишь ли, не помню причин нашей ссоры. Так что в дуэли теперь нет резона. Или ты считаешь по-другому? Я считал, что и двадцать с лишком лет назад не было резона в дуэли, а сейчас тем более. И мстительно напомнил Льву, как развивалась наша ссора. Сперва жюри конкурса поэтов выше всех оценило мои стихи, а произведениям Льва отвело второе место. И он счел, что я коварно подвел его, ибо он поэт и должен впоследствии стать писателем, а я ученый и должен в дальнейшем быть только ученым – негоже поэту пропускать в родной стихии вперед какого-то ученого. И еще я напомнил, что неудачно высказался о Богородице, отнюдь не желая оскорблять ее, а он принял мои слова за поношение религии – и не стерпел этого.
И я злорадно закончил:
– Скажи мне теперь, профессор, кто из нас стал писателем, а кто ученым? Не кажется ли тебе, что в той оценке моих стихов была какая-то внутренняя справедливость?
«Можно, я буду говорить стихами?»
Полагаю, что после упоминаний о тюрьме и лагере мне придется в дальнейшем поведать, почему я там оказался. А пока скажу лишь, что точнее всего это сформулировал, не без юмора, Лев Николаевич Гумилев – один из моих ближайших друзей на протяжении сорока двух лет, в небольшом фильме, сделанном обо мне по просьбе испанского телевидения: «Причина, по которой мы со Львом Александровичем, тогда еще называемым Лёвушкой, встретились, была одна и та же у нас обоих: это называлось неосторожность в выборе родителей. Поскольку мы были оба из Ленинградского университета, то на этой почве, как земляки, сразу познакомились, а в дальнейшем и очень сблизились».
Теперь его имя известно многим читателям, телезрителям, радиослушателям. По крайней мере в Москве чуть ли не на каждом книжном лотке, не говоря уже о магазинах, можно увидеть его труды. В Акмоле по Указу Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева создан Евразийский университет имени Л. Н. Гумилева. В разных городах проходят научные Гумилевские чтения. В Ленинграде существует «Фонд Льва Николаевича Гумилева», в Москве – Российский фонд «Мир Л. Н. Гумилева». По телевидению и радио идут передачи с записями его лекций, выступлений, воспоминаний о нем. Есть интересные документальные фильмы и печатные работы о Гумилеве, его воззрения поддерживаются или критикуются, то есть живут в науке, а главное – постоянно выходят в свет его книги, притягивающие к себе новых и новых читателей и почитателей таланта этого выдающегося ученого и литератора.
В те же времена, в конце 1950 года, еще ничто не предвещало такого его будущего. Представьте себе занесенный снегом, скованный лютым морозом плац, по краям которого стоят заиндевелые бараки. В одном из них почти сразу после того, как накануне вечером меня водворили в спецлагерь, расположенный в казахстанской степи, я увидел согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев. «Старику» в тот год исполнилось 38 лет.
Нам не понадобилось много времени, чтобы окунуться друг в друга. Наверное, это произошло и потому, что оба мы были еще молоды и с небольшой разницей в возрасте – всего в 14 лет. И потому, что он сразу рассказал о том, как мой отец, ректор Ленинградского государственного университета, вопреки яростному, по тогдашнему выражению нового знакомого, сопротивлению местных и московских властей, дал ему возможность перед последним, четвертым арестом защитить кандидатскую диссертацию, – а для меня, только что отца потерявшего, теплые, благодарные слова о нем были дороже всего другого в мире. И потому, что оба мы, как уже сказано, ленинградцы и учились в Ленинградском университете (правда, окончил я Московский), да и по каким-то иным, менее видимым, но оказавшимся на поверку, надо полагать, достаточно весомым причинам, – если после первой встречи мы общались и в духовном плане не расставались до конца его жизни.