Максим
Уже ровно две недели я не сдаю свою оборонную позицию. Встречаю ее после работы, веду до детского сада, потом до продуктового магазина, а потом домой. Она видит меня и знает, что я всегда рядом. Я не подхожу, но и не прячусь. Я хочу, чтобы она вновь научилась мне доверять, и раз уж я сказал, то не уйду, пока не простит, именно так я и делаю. Я поднимаюсь по лестнице вслед за ней и потом сижу возле ее двери до полуночи. Я все еще надеюсь, что она ко мне однажды выйдет. А потом я ухожу. В свою съемную пустую панельную однушку, в соседнем доме. Я снял ее, чтобы спать и принимать душ, я даже не знаю, какого цвета обои в комнате и есть ли в кухне холодильник. Утром я также провожаю ее до детского сада, потом до остановки, а следом до работы.
Весь день я кручусь с проектом, обивая пороги своими двумя. Без тачки хреново, но не катастрофично, чуть позже возьму себе что-нибудь под жопу. Пока моя рыжая Веснушка меня упорно динамит, я усердно рву задницу, прокладывая дорогу в наше счастливое будущее. А в том, что оно будет счастливым- я ни грамма не сомневаюсь.
— Доброе утро, — здоровается со мной мужчина с четвертого этажа.
Рядом с ним крутится рыжий мохнатый пес Адик. Адольф. Не самое лучшее прозвище для шпица. Адик обнюхивает меня и как-то странно корячит свой маленький зад. Ну нет, давай еще ты меня обоссы. Даже глупая псина понимает, какое я ничтожество. Что ж, если это в качестве наказания, я готов принять даже это дерьмо, только пусть она меня простит.
— Доброе, — киваю я.
— Сегодня как? — спрашивает мой собеседник с четвертого этажа.
Все, кто здесь живут, меня уже знают. Точно так же, как и я их. Да мы за две недели стали, блть, одной семьей. Это в первые дни мне приходилось отстаивать свое место, потому что чужой, здоровенный мужик, сидящий весь вечер в подъезде у стены, согласитесь, выглядит, как минимум, подозрительно и опасно.
А потом они привыкли. Я даже обзавелся здесь группой поддержки, вот, как сейчас, например.
— Пока так же, но я не отчаиваюсь, — отвечаю своему сочувствующему.
— Ну держись, сынок, — мужчина протягивает мне руку, и я крепко пожимаю ее.
Мне кажется, что меня уже воспринимают в качестве сторожевого пса. И я предполагаю, что в скором времени, у меня появится собственная миска с водой и кормом. И коврик.
В первые дни я пытался поговорить с Сашей. Отлавливал ее после работы, извинялся, клялся, уговаривал, но каждый раз сталкивался с пустым отсутствующим взглядом. Она заблокировала меня. Просто закрылась. Она ничего не говорила, не отвечала и даже не плакала. Я ждал хоть какой-то сраной эмоции: пусть бы кричала, ругалась, обзывалась, угрожала и проклинала всеми проклятиями мира, я был бы счастлив. Но она просто молчала. И это меня бесило, убивало надежду и рвало на части. Я даже притащил ей букет цветов. Букет, мать его, цветов. Только они потом украшали уличную урну. Больше я не экспериментировал.
Если честно, я соврал. Я начинаю отчаиваться. И всё, что мне сейчас хочется, вынести к херам эту чертову дверь, закинуть любимую гордячку себе на плечо и утащить куда-нибудь подальше, связать и зацеловывать до тех пор, пока не простит.
Я не ожидаю, как дверь квартиры, которую я охраняю, тихонько отворяется и из нее показывается белобрысая голова Шумахера. Пацан смотрит то на меня, то озирается назад. Дверь снова закрывается, но через минуту, открывается снова. Растрепанный, как после сна, Никитос, в домашней футболке, тапочках и трусах с зелеными динозаврами, выходит в подъезд, пытаясь бесшумно прикрыть за собой дверь. Молчу и наблюдаю, как в тоненькой ручке ребенок держит блюдце, а подмышкой зажимает спортивную термо-бутылку.
— Здорова, Шумахер, ты чего?
— Привет, Макс, — протягивает тарелку, на которой лежат два горячих пышных сырника. — Это тебе. Мама приготовила.
Я беру тарелку и смотрю на пацана. Как можно быть таким идиотом, как я? Как можно было принять женщину за коварную охотницу за богатством, у которой растет такой сын? Сейчас я ненавижу себя еще сильнее, глядя в глаза ребенку, самого важного и дорогого человека которого, я так бесчеловечно унизил и растоптал.
— Это мама передала? — мне не верится, что моя Веснушка вдруг сжалилась надо мной, но маленькая надежда уже разливается по венам теплом.
— Эээ… — мнется Шумахер, почесывая свою белобрысую макушку, — ну…я сам взял, пока мама умывается, — опускает головку, будто в чем-то виноват передо мной. — Для тебя.