— Мой штурман не мог ошибиться, — как бы для сведения тех, кто слышал слова Геннадия, сказал командир. — Впрочем, и вы не ошиблись.

Вспышки второй ракеты я не заметил, но струя дыма была еще «живой». Более густая, чем туман, она торопливо захватывала пока еще доступную ей высоту. Командир обратился к офицеру в пилотке:

— Сергей Алексеевич, видели?

— Так точно!

— Тогда — счастливо.

Заградительный вал тумана стоял на полпути между кораблем и берегом. От тех, кто остался на палубе, он укрывал только основание острова, служившее пьедесталом главного купола. Сам купол от вершины до корней обложило словно бы стянутыми со всех концов неба кучевыми облаками. Видно было, что они держались к нему вплотную. Несмотря на большую подвижность, облачное сооружение в общих чертах повторяло его форму.

Новый конус, благодаря тому, что его нельзя было сравнить с «зачехленным» куполом, выглядел внушительно. Со времени облета он вырос больше чем вдвое. Но прежнего буйства в нем не было. От кратера медленно, уже не подгоняемые взрывами, поднимались газовые испарения.

Ближе всего, почти напротив нас, оказался вышедший в море поток лавы. Окутанный стремительно восходящими от воды клубами пара, он словно бы спешил нам навстречу, а катер боязливо уходил в сторону, торопясь укрыться в заливе, охраняемом двумя похожими на окаменевших дельфинов мысами. У дельфинов были широкие и крутые лбы и едва заметно выступавшие над водой острые носы, составленные из отдельных камней.

С самолета пологое подножье Алаида казалось сплющенным, плавно уходящим в глубину моря. Теперь увиделось: остров опоясан высоким каменистым обрывом. Лишь кое-где под обрывами можно было различить слабые контуры обычной прибойной полосы.

Вся северо-западная часть острова была накрыта двумя неровно раскроенными лоскутьями — зеленым и черным. Между ними не было расплывчатых переходов: черное — слева и зеленое — справа были сшиты между собой по кривой линии, которая, начинаясь у берега, другим своим концом пряталась в облаках, осевших к подножью главного купола.

Уже шли по заливу, когда на камнях, бывших продолжением мыса, возвышавшегося по правому борту, закопошились, соскальзывая в воду, сивучи. То были мои давние знакомые.

— Как называется этот мыс?

— На карте, — сказал Геннадий, — мыс Кудрявцева. А из-за них, — он показал на лежбище, — его часто называют Сивучьим. Ну, а тот, слева — Бакланий. Там бакланы гнездятся.

Площадь, на которой обосновался лагерь, была невелика. Большую ее часть занимала прибойная полоса, покрытая крупными кругляками. Палатки стояли на узком, напоминавшем топчан, уступе. И сразу же за палатками поднималась заросшая кустами и мелкой травой береговая круча.

Мы ждали, что к берегу из палаток сбежится ликующая толпа ветеранов прорыва. Но что-то им помешало устроить своему начальнику шумную встречу. На валуне у самой воды, в одиночестве, точно кому-то позируя, стоял Костя Скрипко. Сапоги с поднятыми отворотами, коричневый, растянутый беспрерывным ношением свитер, борода и усы, которых в нашу последнюю встречу в институте у него не было, длинными клиньями спадавшие на лоб волосы — все говорило о долгом пребывании этого человека вдалеке от цивилизации.

— Спешу, товарищ начальник, доложить: вчера вечером группа во главе с товарищем Глёбой Флёровым отбыла в Северо-Курильск. Нас двое. Я да еще Саня Кречетов. Из хозяйства Токарева.

— На чем они могли уехать? Я ведь Глёбу на этот корабль ориентировал.

— А тут другой кораблик подходил. Тоже пограничный.

— Ну, хитрюги! — Геннадий по-своему объяснил неожиданный для него отъезд группы. — Это они от меня сбежали.

— Не думаю, — попробовал возразить Костя.