Алекс заколебался.

– Отдай его мне, Алекс, – повторил Уоррен. – Ты должен отдать его мне. Сейчас же.

Ему было холодно. Очень холодно. Холоднее, чем если проснёшься до рассвета, а в большом очаге посреди комнаты поблёскивают злобными глазами тлеющие угли. В такие утра он старается плотнее прижаться к Дэниэлу, с которым спит в одной кровати. Но Дэниэл не терпит подобных вольностей, он пинается, толкается. Тогда мальчик выскальзывает из-под одеяла и бежит к постели родителей. Полусонная мать обнимает его, двигается, освобождая место, хотя он уже не малыш вроде Кэти или Тимоти и даже понемногу начинает ходить с папашей, Патриком и Дэниэлом в поле, чтобы научиться обращаться с плугом или разузнать побольше о картофеле, который сажают в марте, а собирают в конце лета, и который только кажется крепким, а на самом деле боится возвращения весенних холодов, внезапного снега, жары, сырости и сорняков.

Мама… Она по-прежнему обнимает его, пусть даже совсем скоро он станет мужчиной.

Потом мальчик чувствует папашин запах – резкий, сильный, но успокаивающий не меньше, чем материнские объятия. И холод, словно по волшебству, исчезает, а усталые глаза тлеющих углей слипаются, и они снова становятся всего лишь углями, безвредными, почти потухшими.

Мамочка…

Уоррен шёл, не обращая внимания на холод и двоих оставшихся где-то позади мужчин. Лёд трещал у него под ногами.

Время от времени он поглядывал на мальчика, которого нёс на руках: тот, открыв глаза, тоже смотрел на профессора, но, похоже, не видел. Стоило маленькому телу вздрогнуть, точно такая же дрожь волной проходила и по спине профессора. Тогда Уоррен сильнее прижимал ребёнка к себе, согревая своим теплом. Как же давно он не ощущал подобной близости…

Уоррен всегда был малообщительным, любил одиночество и тишину, находя в ней больше смысла, чем во множестве бесполезных речей. Иногда неуживчивая часть его натуры сбивала новых знакомых с толку, и он понимал это, хотя знал, что бессилен что-либо изменить. Сьюзен, напротив, была им очарована и, выйдя за него замуж, взрастила в себе стремление во что бы то ни стало растопить ледяное сердце Уоррена. Черту под этими попытками подвело рождение Джека, возвестившее об их полном провале: страсть Роберта увяла, оставив после себя лишь ни к чему не обязывающие признания в любви, а стена, отделявшая его от остального мира, казалась столь же прочной и неприступной. Со временем он всё чаще предпочитал семье работу, пока наконец Сьюзен, внезапно обнаружив себя вдовой при живом муже, не решила, что больше не желает его понимать и поддерживать. После их развода и ухода Джека в армию эмоциональная изоляция Роберта стала практически полной.

– Сейчас-сейчас, отнесу тебя обратно, – бормотал он мальчику, отворачиваясь от румяного рассвета арктической ночи. Насколько ему помнилось, уже лет пятнадцать, а то и двадцать он никого так не обнимал.

Оказавшись в лазарете, Уоррен уложил ребёнка в постель, как отец укладывает спящего сына, и укутал его одеялами. А когда нагнулся по-отцовски пожелать ему спокойной ночи, хотя вовсе не был ему отцом, да и подобное пожелание вряд ли могло иметь смысл, то увидел, что побледневшие губы мальчика движутся.

Поначалу это было лишь колыхание воздуха, едва заметный выдох, уже бог знает сколько лет заточённый в маленьких лёгких и с непривычки перешедший в хриплое бульканье, похожее на последний возглас утопающего. Тогда «ледяной мальчик» решительно попробовал снова, будто знал, что справится, и при помощи языка всё-таки укротил этот выдох, перешедший в слово:

– Md… tha… ir?..

– На каком языке он говорил? – допытывался Оллистер.

Джессоп, Уоррен и майор обступили кровать, как команда специалистов-консультантов, столкнувшаяся со сложным клиническим случаем.

Мальчик полусидел в постели; его пустые глаза словно бы разглядывали собравшихся, не выражая, впрочем, ни единой эмоции.

– Мы пока не знаем, – ответил Джессоп, взяв на себя малоприятную задачу удовлетворить любопытство начальника станции. Лицо его казалось теперь ещё меньше из-за распухшего, покрытого коркой запёкшейся крови носа, а гнусавящий голос напоминал звук мегафона.

– Ты хоть понимаешь, что я говорю? – спросил Оллистер, обращаясь к мальчику. – Понимаешь или нет?

Тот неуверенно огляделся вокруг и повторил:

– Mdthair?