Когда-то в городе Осташкове, что на Селигере, на пограничных каменных столбах висела предостерегающая надпись: «Кто нарушает общий порядок, тот есть общий враг всех!» Имелись, понятно, в виду отдельные нарушители-граждане, и была с ними борьба эффективна, потому что их осуждали целым обществом и иной раз изгоняли из города или деревни! И мой отец рассказывал, что за дерево, спиленное без спросу в лесу, штраф налагался разорительный: ровно столько рублей, сколько было кругов на пеньке!
А в общем, не в штрафе дело. Всей деревней осуждали, если дерево кто-то спилит. А сейчас всей деревней браконьерствуют, кедры королевские валят, чтобы мешок шишек добыть, осетра и белорыбицу на икру тащат, и никто вокруг не осудит: ибо стащить никому не принадлежащее – это нормально. А самые разнесчастные люди, по обязанностям, всякие там егери, если они, конечно, честно исполняют свои егерские обязанности. А все потому, как это ни странно, но в России опасно не воровать. Праведников не терпят, хоть памятники (посмертно) им ставят, кто бы они ни были: честные егери, милиционеры, интеллигенты… Они рискуют жизнью, пребывая в этой стране, где закон и народные традиции противостоят друг другу. Вот и частушка придумана: «Всяко было, всяко будет, только слышно до сих пор, что живут в России люди всем властям наперекор!»
Сейчас матерый пахан в почете. Его боятся и его не трогают. А иной раз выбирают городским главой. Более пятидесяти крупных городов России избрали в свое руководство людей с уголовным прошлым. Что это, любовь к лагерникам? Да вроде бы нет, бывших зэков не любят и сторонятся. А это вот что – тот же самый рабский подход к культу силы: коли наворовал и вышел в крестные отцы, то уже и прав. Вы, мол, там, в столичной Москве, тащите, а у нас свои авторитеты не хуже! И получайте-ка их от нас в подарок в лице народных депутатов!
Отчего я люблю нашу прекрасную соседку Германию? Вовсе не за ее богатство, хотя страна эта во всем удобная для жизни. Люблю за порядок, который по немецкой поговорке составляет половину жизни. Люблю за обихоженность, чистоту и красоту, которую они умеют поддерживать… За то, что они любят и берегут свою землю.
Не только какой-нибудь старый дом сохраняют, но старый пень какой-нибудь окружен заборчиком и надпись выставлена… И везде цветы… И вспоминается старая немецкая – видать, от ремесленных гильдий – поговорочка: надо очень уважать чужую задницу, чтобы сделать для нее хороший стул…
Вот это уважение и к чужой, и своей заднице меня греет, когда я соприкасаюсь с этой страной. Случилось там, в Германии, в воскресный вечер, на пустынной дороге, надо было сделать левый поворот моему другу, который возил нас на экскурсию в прекрасный городок Майссен. Налево и – на мост. Но была на дороге нарисована сплошная линия, и мой друг сказал: «Нельзя нарушить». Хоть не было и не могло быть полиции на ближайший десяток километров, а свернуть через сплошную линию всего-то три метра, но он таки, мой немецкий друг, проехал, соблюдая правило, несколько километров, чтобы развернуться… И все лишь потому, что «нельзя нарушать». Как просто. «Немецкая ограниченность!» – отмахнется мой соотечественник. И лихо пересечет все линии, какие возможно. «Самоограничение», – возражу я. Трудно привыкнуть соблюдать закон, но зато всем удобно жить. А попробуйте поездить по нашим дорогам на каком-нибудь дохленьком «Запорожце»… Затолкают, затюкают, заматерят с иномарок. Иной хам не только требует освободить дорогу, хотя, бывает, и не перестроиться, он тебе еще и кулак покажет, спасибо, что не стрельнет. И несутся, сверкая лаком, дорогие машины с купленными вкупе правами, нарушая общее движение и создавая опасность на дорогах… Ладно бы только себе, но и другим! И наша строжайшая милиция, умеющая находить нарушения даже там, где их нет, спокойно взирает на кульбиты всяких там «Мерседесов», ибо у них право сильного.
Так и живем по законам антилогики и получаем за это – антижизнь…
Если зовет своих мертвых Россия…
Еще в молодости прочел в какой-то восточной книжке: будет невмоготу – приникни всем телом к полюбившемуся тебе дереву, обхвати ствол руками и попытайся ощутить, как живительные токи перетекают в тебя, наполняя силой. А уходя, мысленно поблагодари, скажи дереву спасибо. И вот недавно, на пути в Страсбург, по казенным делам, оказался я в Париже и поехал на пригородное кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, чтобы приникнуть к тому неиссякающему древу русской культуры, которое скрыто за старыми могилами. Хотя мой друг писатель Толя Гладилин деликатно предупредил, что сейчас лучше бы не ездить, не видеть, что там натворил рождественский ураган.
Синело небо, грело по-весеннему солнце, и было пустынно на кладбищенских аллеях, посыпанных щебенкой. Но чуть в сторону – там и тут вповалку лежали огромные деревья, задравшие корнями при падении старые могильные плиты. Откуда-то из-за мраморных и деревянных крестов возникла женщина, говорящая с акцентом по-русски, она вызвалась сопроводить нашу маленькую группу по кладбищу и что-то показать… Захоронения князей, политиков, генералов и уж понятно, могилы Бунина, Тарковского, Нуриева…
Она сразу заговорила о трудностях старой эмиграции, отсутствии денег для ухода за могилами. Многие из тысяч русских изгнанников обрели свой последний приют в этой земле, но родственники вымерли, могилы заброшены, а молодежь от всего этого далека. Говорила она излишне запальчиво, и я незаметно отстал от моих спутников, чтобы побродить, вслушиваясь в тишину, а скорей в себя. И почти сразу наткнулся на могилу Виктора Платоновича Некрасова. Его еще помнил по Ялте, куда приезжал он со своей мамой, маленькой, тихой, смущенной вниманием старушкой, о которой трогательно беспокоился. Это был один из немногих писателей, не терпевших лжи и насилия. Его повесть «В окопах Сталинграда» поразила нас своей жестокой правдой о войне. Когда киевские гэбэшники устроили у него обыск на квартире, он в знак протеста решил покинуть Россию и в последний день заехал попрощаться в дом к Копелеву, там мы его и проводили.
Толя Гладилин рассказал, что в свои последние дни в Париже, уже в больнице, Некрасов прочел мою повесть о Кавказе и чеченцах и сказал о ней добрые слова. А что сказал бы Вика, так звали его друзья, о нынешней постыдной бойне в Чечне, можно представить. Уж верно не промолчал бы, в отличие от нынешних моих коллег. Впрочем, оговорюсь, редкие голоса протеста все-таки раздаются. Драматург Александр Володин на вручении премии «Триумф» сказал, цитирую по памяти: «Что мы хотим от этого маленького народа Чечни, чтобы они были такими же рабами, как мы?» И белорусский прозаик Василь Быков, проживающий ныне в Финляндии, тоже сказал, что через несколько лет нам будет стыдно за то, что мы творим в Чечне… Ни одна, кажется, газета не заметила этих выступлений. Да и прозвучали они как бы издалека, от того же поколения, как сам Некрасов.
Вот так, втихомолку, постоял я рядышком с дорогим мне именем и двинулся на поиски Ивана Алексеевича Бунина, уверенный, что угадаю его по необычному кресту, форму которого взяли у некогда увиденного писателем креста на Труворовом городище в Изборске. Где-то упоминается, что такие кресты вроде бы стояли на месте боев с тевтонскими рыцарями. Но мне еще известно, что подобные каменные кресты наши новгородские и тверские предки ставили на пограничных землях, и сам видел такой крест (Стерженский), который некогда стоял неподалеку от Селигера. Но и в этом я вижу знак: Бунин и в самом деле являет собой некое пограничье – между ушедшей интеллигенцией Серебряного века и той новой, советской, пришедшей ей на смену.
«Почему мы непримиримы с большевизмом? – написал он. – Я совершенно убежден, что низменней, лживее, злей и деспотичней этой деятельности еще не было в человеческой истории даже в самые подлые и кровавые времена…» Вот вам и вся правда. И не надо больше никаких выдумок от компашки Зюганова. Но можно представить пережитое Буниным лично, если он в порыве откровения воскликнет: «И не было дня в моей жизни страшнее этого дня, – имея в виду приход большевиков, – видит Бог, воистину так!»
Это уже наша доморощенная прислужливая интеллигенция будет лепить с первых лет Октября положительный образ советской власти. И одним из первых – наш обожаемый властями основоположник соцреализма. Много горьких слов посвятит Бунин Горькому. «Влияние его очень велико, волею судеб – он очень известный русский человек, и вспомните, скольких сбил с толку его открытый переход к большевикам, его двухлетний горячий труд плечом к плечу с «Владимиром Ильичом», Петерсом, с Дзержинским, его акафисты советской власти! Недаром после убийства Урицкого, когда, по свидетельству петербургской «Красной газеты», в одну ночь была убита «ровно тысяча» ни в чем неповинных людей, Горький выступил председателем на торжественном собрании ЦИКа, и недаром повесили большевики плакаты по всему Петербургу: «Примирение русской интеллигенции с советской властью»!
Так что же на самом деле произошло с интеллигенцией?
«Что произошло? – отвечает Бунин. – Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…» И проясняет мысль, приведя слова историка Ключевского: «Конец русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата его лавры». И Бунин заключает: «Великие слова, ныне ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты, и лампады погашены. Но и без лампад не бывать Русской земле – и нельзя, преступно служить ее тьме…»
Падение человека – вот, наверное, главное, что он мог сказать о России. Ведь высочайший образец человека, интеллигента являл сам Иван Алексеевич. Ну а те, кто служит тьме… Вам ничего не напоминает убийство тысячи невинных человек и ответ на так называемый терроризм (убийство Урицкого)? Ведь и мы, и мы на так называемый терроризм (неведомо кем взорванные дома) отвечаем серией убийств, но теперь уже подвергнув уничтожению более чем тысячу… Целый народ! И наши сегодняшние творческие наследники Горького единодушно такое массовое убийство поддержат. А «горячий труд плечом к плечу» с чекистами их еще более вдохновит. Ибо остальные же, «прочие» – предатели. И тут мы с Иваном Алексеевичем заодно: «Да, да, мы, прочие писатели, тщетно кричавшие всему христианскому миру устами покойного Андреева: «Спасите наши души!» – мы, погибающие в эмиграции, в несказанной муке за Россию, превращенную в необъятное Лобное место, каменеющие в столбняке перед тем, что горьковская Россия ужаснула и опозорила все человечество…»
Господи, кричим, но что до нас этому самому человечеству. «Мир отвернулся от страждущей России, – скажет Бунин. – Он только порой уподоблялся тому римскому солдату, который поднес к устам Распятого губку с уксусом… Когда дело идет о России, тотчас вспоминает правило о невмешательстве… и спокойно смотрит на русские «внутренние дела»… погром, длящийся в России…»
Но далее о себе и других таких же, как он: «Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего Божеского образа и подобия. И еще от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой, подъяремной, страждущей, но все же не до конца покоренной… Неизвестно, что было бы в Европе, не будь этого противоборства».