4
А мужик, соловьем разливается: брюк, говорит в месяц, по три пары, протираем. Ботинок в думских коридорах, от каникул до каникул, по пять пар снашиваем.
Поймало мое ухо, нестыковку в речи депутата. Что-то непонятное стал излагать. Штанов всего три пары протирают, а ботинок стачивают пять? Когда они их успевают протирать? Или прямо в креслах бегают? Но додумать не успел.
Передал мне Виталька, танковый зимний шлем, почти доверху купюрами набитый. Шлем, знаменитый. Слесарь наш, Егорович, его с войны носит. Сносу, говорит, нет. Это вам не пыжик стриженный, а лайка настоящая эскимосская. Это он про мех, а не про кожу. А кожа на нем настоящая кирза, толщины такой, что когда ударить нечем, он этот шлем, запросто вместо кувалды использует.
Держу в руках, это чудо оборонной промышленности, и опять вспомнилось. С полгода назад отмечали юбилей у Егоровича, так тогда Вась-Вась, по кругу кепку свою пустил, «плевками» их называют, мелкая, только-только темечко прикрыть. А тут на тебе, этим, шлем глубокий…
Тут со сцены, такое завывание пошло, так меня за душу зацепило, что отделил я на ощупь, от зарплаты примерно половину, и бросил в шлемофон. Мужики вокруг чуть ли не белугами ревут, у Витальки от соплей, колени блестят, как гладь озерная в безветрие. Еще бы минут пять, и он бы и меня всего, своими слезными соплями уделал. Но тут депутат замолчал, речь закончил. Слышно четко стало, как всхлипывает мужская часть слушателей, и как ревет в голос женская.
Не выдержал я такого напряга, выскочил в первых рядах на улицу, весь на жалость заряженный. Хотел даже вернуться, бабе этой, на юбку, или чего она еще там протирает, оставшуюся зарплату отдать. Но из дверей народ повалил. Зажал я покрепче в кармане, то, что осталось, и домой пошел.
– С этого все и пошло – перебирал я в памяти по дороге в гараж, все последующие события…
После собрания, только в свой подъезд зашел, а по нему ароматные волны борща плещутся. Запах такой, что если у кого аллергия на борщ, тот выше второго этажа не поднимется, в обморок упадет. У меня ее нет, у меня наоборот, обильное выделение слюны, поэтому я мигом добрался до своего пятого этажа.
В квартиру вошел, сразу деньги жене отдал. Она, не считая деньги, сунула их, в карман халата.
– Садись,– говорит – ужинать, я борщ сварила.
Тут я возьми и брякни, а ведь никто за язык не тянул, прямо гипноз какой – то депутатский,
– А у них вот, на борщ времени нет, все о нас думают.
– Ты про кого? Погоди не заводись, – положила, успокаивая руку, на мою жена, – что случилось?
Тут я все, как говориться, до копеечки и выложил.
Ужин, конечно, отложили. А после пересчета оставшихся от зарплаты наличных, жаркие дебаты начались.
– Видела я, шлифанутых, но чтоб до такой степени, – начала жена, и ложкой моей, в борщ еще не помоченной, меня по лбу хрясть.
Тут нашу кухню сынок посетил. Он с семьей своей в соседнем подъезде живет, но нюх у него, лучше, чем у собаки той, чьим мехом шлем у Егоровича подбитый. Как мамой запахнет с работы пришедшей, он тут как тут. Вообще-то парень он у нас современный, законопослушный. В том смысле, что закон чтит и уважает. В восемнадцать лет, священный долг стал исполнять. Двоих детей усыновил, через брак с их мамой. С двумя, по закону, говорит, в армию не берут. Третьего быстренько заделал, теперь на работу, говорит, не берут. Семья, отвечают, многодетная, растить и содержать, государство должно. Внуку три года скоро, так на мамкиных харчах, вся многодетная семья и держится.
– О чем спорите?– сел сынок за стол, и мою тарелку к себе двигает, – голосовать за кого собрались? Вот ты, мама?
– За колхозника, наверное, – отвечает жена, – работящий вроде мужик. Денег столько заработал, что в наших банках не уместились, за границей держит. Усы, опять же, почти как у Сталина, может порядок наведет.