Отец Мэрилин, который адаптировался лучше, его жена и трое дочерей поселились в благопристойной и безопасной части Вашингтона, примерно в двадцати минутах езды от магазина. Мой отец решил, что мы (моя мать, моя семилетняя старшая сестра и я) должны жить в маленькой квартирке прямо над магазином, хотя в то время это был захолустный и криминальный район. Принимая это решение, мои родители исходили из практических соображений. В любой момент мама могла сменить папу – например, если он хотел поесть или отдохнуть. Иногда, когда в магазине собиралась очередь, он звонил ей наверх, и она прибегала через пару минут.
Хотя жить над магазином было удобно, для меня это обернулось катастрофой: на улицах я редко чувствовал себя в безопасности. По субботам и на школьных каникулах я помогал в магазине – не потому, что меня просили об этом родители, а потому, что, кроме чтения, мне больше нечем было заняться. Вашингтон тогда был расово сегрегирован, и мы были единственной белой семьей в округе, если не считать владельцев других магазинов. Один из них, живший в пяти кварталах от нашего дома, был близким другом моих родителей и перебрался в Америку из того же еврейского поселения в России. Все мои друзья были чернокожими, но мои мама с папой не разрешали им входить в дом. Что же касается белых детей, то их с малых лет учили антисемитизму. Каждый день я шел пешком восемь длинных и опасных кварталов до начальной школы, которая находилась на границе белой части города. Помню, как знакомый парикмахер, мимо которого я проходил, часто приветствовал меня криком: «Эй, еврей, как дела?»
Через несколько лет отец отказался от бакалеи и стал продавать только пиво и спиртное. Хотя торговля стала приносить больше прибыли, в наш магазин частенько заходили весьма сомнительные личности. Я и забыл, сколько раз нас грабили! В конце концов отец нанял вооруженного охранника. Когда мне было 15, мама настояла на переезде в более спокойный район. Там все было по-другому: хорошая школа, безопасные улицы, дружелюбные соседи. И самое главное, я познакомился с Мэрилин. Это случилось в девятом классе. Хотя с того момента моя жизнь кардинально изменилась, даже сейчас, восемьдесят лет спустя, меня все еще преследует тревога, порожденная в те ранние годы.
Детство Мэрилин было совсем другим. Она выросла в безопасной, красивой части города. Ни Мэрилин, ни ее сестры, ни мать никогда не переступали порога магазина. Более того, Мэрилин посещала школу ораторского искусства и занималась музыкой. Ее постоянно хвалили, и за всю свою жизнь она ни разу не сталкивалась с антисемитизмом и угрозами.
Всего через несколько месяцев после нашего знакомства мы с Мэрилин выяснили, что магазины наших родителей находятся всего в квартале друг от друга. Магазин моего отца находился на пересечении Первой улицы и улицы Ситон, а магазин ее отца – на пересечении улицы Ситон и Второй Улицы. Ребенком и подростком я, должно быть, тысячу раз проходил мимо магазина моего будущего тестя! А сколько раз проезжал на велосипеде! Наши отцы, однако, не были знакомы и никогда не видели друг друга до тех пор, пока не отошли от дел и не встретились на нашей помолвке.
Со стороны наше детство кажется похожим: и мои родители, и родители Мэрилин эмигрировали из Восточной Европы и открыли продуктовые магазины всего в квартале друг от друга. Но это только видимость: мы выросли в совершенно разных условиях. Многие исследователи в моей области – Зигмунд Фрейд, Анна Фрейд, Мелани Кляйн, Джон Боулби – пришли к выводу, что травма, пережитая в раннем детстве, часто накладывает неизгладимый отпечаток на внутреннее спокойствие и самооценку взрослого человека.
Глава 21. Смерть
Наступает самое трудное время. Смерть Мэрилин уже маячит на горизонте, с каждым днем становясь все ближе и пронизывая каждое решение, большое и маленькое. Она пьет чай «Эрл Грей»; я замечаю, что осталось всего два пакетика, и иду в магазин, чтобы купить еще. Но сколько? Кроме нее, в доме никто не пьет чай. В каждой коробке по двадцать пакетиков. Боюсь, она проживет не больше нескольких дней, и все же я покупаю две коробки – сорок пакетиков. Вдруг тогда случится волшебство и она побудет со мной еще немного?
Мэрилин просыпается утром, жалуясь на боль в спине. Любое движение причиняет ей сильную боль, и я делаю все возможное, чтобы помочь ей найти удобное положение. Она ужасно страдает, а я чувствую себя совершенно беспомощным.
Интересно, почему она больше не говорит о том, чтобы добровольно уйти из жизни? Раньше она часто рассуждала об этом, хотя тогда боли были гораздо слабее. Может, она передумала? Она знает, что в любой момент может положить конец своим страданиям: два дня назад доктор П. потратил целый час, чтобы съездить в ближайшую аптеку, где продавалась смертельная лекарственная смесь, и привез ее нам. Он положил ее в маленький шкафчик в нашей ванной комнате, в самый дальний угол – пакетик с большими восклицательными знаками.
Боль в спине настолько сильная, что Мэрилин больше не может спускаться на первый этаж, даже на электрическом подъемнике. Медсестра из хосписа полагает, что наша мягкая двуспальная кровать может только усиливать болевые ощущения, и настаивает, чтобы Мэрилин перебралась на более жесткую кровать в маленькой спальне напротив. В эту ночь Мэрилин спит лучше, но я сплю плохо: я так беспокоюсь, что она почувствует боль и позовет меня, а я не услышу, что почти всю ночь лежу без сна и вслушиваюсь в каждый шорох. На следующий день мы с детьми затеваем перестановку мебели и переносим маленькую жесткую кровать в нашу спальню. Мы ставим ее рядом с нашей двуспальной кроватью, а огромный книжный шкаф относим в другую комнату.
Становится очевидно, что Мэрилин не сможет отпраздновать День благодарения в кругу семьи. Боль такая сильная, что медсестра каждый час вкалывает ей небольшую дозу морфина, чтобы ей было легче. После первых двух доз она погружается в сон и спит почти весь день. Всякий раз, когда я пытаюсь поговорить с ней, она успевает пробормотать всего несколько слов, а потом снова засыпает. Хотя я рад, что она не страдает, я плачу, когда понимаю, что этот разговор, возможно, был последним. Я вижу смятение и замешательство моего сына Бена. Он согласился отредактировать «Невинных свидетелей» – книгу с ее детскими воспоминаниями о Второй мировой войне, – но не знает, какая из версий последняя. Он несколько раз порывается спросить Мэрилин, где хранится рукопись на компьютере, но она слишком слаба и не отвечает.
Мэрилин часто страдает недержанием. Несколько раз в день моя дочь и мой младший сын Бен (у которого трое маленьких детей и большой опыт по части грязных подгузников) помогают вымыть ее и переодеть. В такие минуты я выхожу из комнаты: я хочу сохранить память о моей прекрасной безупречной Мэрилин. Весь остальной день я провожу рядом с ней, с ужасом думая о том, что мы, возможно, уже сказали друг другу последние слова.
Ближе к вечеру она вдруг открывает глаза, поворачивается ко мне и говорит: «Пора, Ирв. Пора. Пожалуйста! Я больше не могу. Я не хочу жить».
«Вызвать доктора П.?» – спрашиваю я дрожащим голосом.
Она энергично кивает.
Доктор П. приезжает через полтора часа, но приходит к выводу, что Мэрилин слишком одурманена морфином, чтобы осознанно проглотить смертельные лекарства, как того требует закон Калифорнии. Он велит снизить дозу морфина и сообщает нам, что он и его медсестра вернутся на следующее утро в 11 часов. Он оставляет нам свой номер телефона и говорит, что мы можем звонить в любое время.
На следующий день Мэрилин просыпается в 6 утра очень встревоженной и снова умоляет нас вызвать доктора П. Мы звоним ему, и он приезжает через час. Раньше Мэрилин просила, чтобы при ее смерти присутствовали все наши дети. Трое наших детей ночевали в нашем доме, но четвертый сейчас в Марине, в часе езды от нас.
Когда он приезжает, доктор П. наклоняется к Мэрилин и тихо спрашивает: