И все же мне грустно. Эти книги – часть моей истории, живое напоминание о семидесяти годах изучения французской литературы и культуры. Самая старая книга – экземпляр «Сирано де Бержерака», подаренный мне учительницей французского языка Мари Жирар в 1950 году, когда я окончила школу. Она даже подписала ее:
Мэрилин с нежными воспоминаниями о прошлом и добрыми пожеланиями на будущее.
Эту книгу я не отдала. Именно мадам Жирар предложила мне поступить в колледж Уэллсли, известный превосходной кафедрой французского языка, а также задуматься о карьере преподавателя. В то время ни она, ни я и представить не могли, что однажды я получу степень по сравнительному литературоведению и большую часть своей жизни буду учить студентов французскому языку.
Мои книги были расставлены в хронологическом порядке, начиная со Средневековья (верхние полки) и заканчивая писателями ХХ века (нижние полки), включая Колетт, Симону де Бовуар, Виолетту Ледюк и Мари Кардиналь. Если более старые книги были написаны в основном мужчинами, то большую часть полок с современной литературой занимали женские произведения – не только в силу моего собственного вкуса, но и в силу возросшего значения авторов-женщин.
Помню, какая полемика разгорелась вокруг нового перевода «Второго пола» Симоны де Бовуар, сделанного моими друзьями Констанцией Борд и Шейлой Маловани-Шевалье. Некоторые критики сочли этот перевод «слишком буквальным», и я посчитала своим долгом выступить в его защиту, написав открытое письмо в «Нью-Йорк таймс». Этот перевод с дарственной надписью – еще одна книга, с которой я не смогла расстаться.
Что касается остальных, то теперь все они исчезли, оставив зияющую пустоту на полках и в моем сердце. И все же мысль о том, что благодаря Мари-Пьер эти произведения станут доступными для общего пользования, вселяет надежду, что они оставят значимый след в жизни других людей. Мари-Пьер предложила идею с экслибрисом «Из личной библиотеки Мэрилин Ялом», и я поручила Ирву заняться его дизайном и изготовлением.
Что будет с другими моими книгами, в том числе с женскими исследованиями, жизнеописаниями, книгами по немецкому языку и шахматам? Я позвоню кое-кому из коллег и попрошу их взять все, что они захотят. С оставшимися придется разбираться Ирву и детям. Все чаще и чаще я напоминаю себе, что, когда я умру, у меня не будет ни сознания, ни права голоса.
Моя любовь к Франции, книгам и моим французским друзьям вылилась в нечто совершенно неожиданное. В прошлом году, когда я была в Париже, я встретилась с моими добрыми друзьями Филиппом Мартиалем и Аленом Бриотте. Оба пережили Вторую мировую войну во французской деревне: Филипп в Нормандии, оккупированной немцами, а Ален в так называемой «свободной зоне» на юге. Недавно Ален опубликовал мемуары о том, как после перемирия 1940 года его отец-офицер попал в немецкий лагерь для военнопленных.
Я предложила написать книгу под названием «Невинные свидетели», в которую вошли бы наши собственные воспоминания о Второй мировой войне, а также воспоминания моих знакомых и коллег. Детская память редко фокусируется исключительно на ужасах и лишениях. Дети помнят, что они ели – или чего не ели. Они помнят муки голода. Они помнят доброту незнакомцев, которые давали им приют, и редкие игрушки, подаренные на день рождения или на Рождество. Они помнят, как играли с другими детьми, некоторые из которых навсегда исчезли из их жизни из-за переезда или смерти. Они помнят вой сирен, взрывы и яркие вспышки, освещавшие ночное небо. Детские глаза подмечают мельчайшие детали войны; воспоминания о них помогают остальным увидеть ее жестокие реалии.
В «Невинных свидетелях» собраны рассказы о детстве шести человек – моих коллег и друзей. Все они написаны от первого лица и родились из наших бесед длиной в несколько десятилетий. Во время войны мы не встречались. Я познакомилась с ними уже во взрослом возрасте и всегда ими восхищалась: они не только сумели вырваться из тисков прошлого, но и стать вдумчивыми и успешными мужчинами и женщинами. На основе их воспоминаний можно строить предположения об обстоятельствах, которые помогли им выжить. Кто вселял в них чувство безопасности и надежду в самые тяжелые времена? Какие личные качества позволили им стать полноценными взрослыми? Как они справлялись с травмирующими воспоминаниями о войне? Теперь, когда некоторые из этих людей умерли – а остальные, несомненно, уйдут в ближайшее время, – я чувствую, что рассказать их истории – мой долг.
Вернувшись в Калифорнию, я немедленно приступила к работе над рукописью. Удивительно, но я довольно далеко продвинулась, несмотря на диагноз множественной миеломы и химиотерапию. Решив отказаться от лечения, я отправила рукопись моему агенту Сэнди Дайкстра, чтобы узнать ее мнение.
Все произошло так быстро! Сэнди отправила материал в издательство Стэнфордского университета, и в течение недели я получила ответ – они предлагали издать не только «Невинных свидетелей», но и книгу, которую мы пишем вместе с Ирвом. Вот это подарок! Единственное, что от меня сейчас требуется, – это оставаться в живых как можно дольше, чтобы все успеть. Мой редактор, Кейт Вал, уже прочитала рукопись и высказала много любопытных замечаний. Надеюсь, я справлюсь. Кроме того, до Дня благодарения осталось всего две недели. На праздник соберется вся семья, и я должна беречь силы: они мне очень понадобятся и для наших детей, и для моих
Глава 20. Конец близок
Большую часть утра я провожу в своем кабинете, в трех минутах ходьбы от дома, а потом захожу в кабинет Мэрилин. Я потрясен. Половина ее книжных полок пуста. Меня об этом не предупредили. Передать книги в студенческую библиотеку – прекрасная идея, но я знаю, что ни за что на свете не смог бы сделать то, что сделала она. Я просто не хочу быть свидетелем того, как исчезают самые значимые для меня вещи. После моей смерти – пожалуйста, но только не
Это главная причина, по которой я буду всячески сопротивляться переезду в жилье поменьше: расставаться с книгами слишком больно. Я оставлю эту задачу моим детям: уверен, они смогут принять рациональное и разумное решение. Вернувшись в свой кабинет, я поворачиваюсь на стуле и задумчиво смотрю на книжные стеллажи. В моем кабине семь стеллажей по семь полок каждый. На каждой полке умещается порядка тридцати книг – всего около 1500 томов. Хотя на первый взгляд кажется, будто книги расставлены бессистемно, это не так. Треть томов расположена в алфавитном порядке по автору. Остальные сгруппированы по темам, о которых писал я: несколько полок сочинений о Ницше, полки о Шопенгауэре, полки о Спинозе, экзистенциальной психотерапии, групповой терапии. Глядя на них, я вспоминаю не только свое душевное состояние, но и точное место, в котором была написана каждая книга. Создавая рассказы и романы, я переживал ярчайшие моменты своей жизни. Воспоминания о том, где возникли те или иные идеи, до сих пор живы в моем сознании. Например, «Когда Ницше плакал» я писал на Сейшельских островах, а «Палача любви» – на Бали, Гавайях и в Париже. Мой учебник по групповой терапии родился в Лондоне. Над книгой «Шопенгауэр как лекарство» я работал в Австрии и Германии.
Самообладание Мэрилин при виде пустых полок так типично для нее. Нет никаких сомнений в том, что она испытывает гораздо меньше страха смерти (и вообще меньше беспокойства), чем я, и я почти уверен, что его источник кроется в нашем детстве. Позвольте мне рассказать историю нашей жизни – историю, которая, как мне кажется, проливает свет на происхождение тревоги.
Отец Мэрилин, Самуил Kёник, и мой отец, Бенджамин Ялом, эмигрировали в США после Первой мировой войны. Оба были родом из маленьких еврейских поселений в России, и оба открыли небольшие продуктовые магазинчики в Вашингтоне, округ Колумбия. Отец Мэрилин попал в Америку в конце подросткового возраста. Проучившись год или два в США, он долгое время путешествовал по стране, пока не женился на матери Мэрилин, Селии, которая иммигрировала в США из Польши. Мой отец приехал в США в возрасте 21 года и не получил никакого светского образования.
Оба наших отца много работали и редко покидали свои лавки. Мой отец продавал не только продукты, но и спиртное: наш магазин был открыт ежедневно до 10 часов вечера, а по пятницам и субботам – до полуночи.