Книги
Вопрос смерти и жизни
Семейное собрание, 1976. Наша дочь Ив и наши сыновья Рид, Виктор и Бен (на полу).
У моей матери был особый взгляд на мир. Полагаю, наибольшее влияние на него оказали поездки во Францию.
Одной из крайностей этого мировоззрения был постулат, которым она часто потчевала меня в юности, а именно что «детей должно быть видно, но не слышно». К ее большому неудовольствию, я не был тихим, вежливым ребенком. Напротив, я был упрямым, капризным и очень разговорчивым. Лично я не помню, чтобы со мной было так уж тяжело, но все уверяют, что было.
Я осознал это только в последнее время, когда увидел, как она управляется с моим шестилетним сыном Эдрианом. Не скрою, он своенравный и упрямый ребенок. Чуть что, Эдриан начинает кричать, швырять вещи и уверять меня, что я худший отец на свете. Неудивительно, что он – мой сын. Очевидно, это кара за все мои детские шалости, и кара заслуженная.
И все же, когда он спокоен, он милый и лучезарный мальчик. Раньше я боялся, что мама будет шокирована его поведением, ибо оно весьма далеко от
Вместе они часами читали детские стишки Матушки Гусыни – про Шалтая-Болтая и сорок семь сорок, но чаще всего вот это:
На последнем слове Эдриан обычно сползал на пол и начинал заливисто хохотать.
Пятидесятая годовщина нашей свадьбы (Гавайи)
Ее терпение, теплота и нежность напоминают мне, что на самом деле моя мама вовсе не была суровой или строгой, хотя иногда я думал иначе. Она усмиряла упрямое чудовище во мне не криками и наказаниями, но спокойными, тихими и мудрыми словами.
Я знаю, что в эти последние месяцы она много разговаривала со своими детьми и друзьями, делясь самыми дорогими воспоминаниями. В понедельник вечером, когда мы разговаривали в последний раз, она сказала мне: «Ты мой малыш и будешь им всегда».
На лекциях в России
Глава 23. Моя новая жизнь
Каждый день я гуляю по сорок пять минут, иногда с друзьями или соседями, но в основном один. Несколько часов я посвящаю работе над этой книгой, а также много разговариваю по телефону с моим хорошим другом и соавтором Молин Лесц, с которой мы пишем и редактируем последние главы предстоящего шестого издания «Теории и практики групповой психотерапии». Большую часть времени я чем-то занят и не особо рад гостям. Я так увлечен этой книгой, что по утрам мне не терпится скорее попасть в свой кабинет. Обычно я усаживаюсь за письменный стол довольно рано, около 8 часов. Я счастлив, когда пишу, но что будет, когда я закончу работу? Боюсь, на меня снизойдет глубокая печаль.
Пока я держусь. Признаться, я не ожидал, что справлюсь. Почему меня не убила моя утрата? Я никогда не сомневался в своей любви к Мэрилин: уверен, ни один мужчина никогда не любил женщину сильнее. Сколько раз, видя, как она страдает, я говорил ей: «Уж лучше бы заболел я». И это была чистая правда: я бы отдал за нее жизнь.
Я снова и снова прокручиваю в памяти последние тридцать шесть часов ее жизни. Я ни на секунду не отходил от нее и бесчисленное множество раз целовал ее в лоб и щеки. Она почти не реагировала на мои поцелуи, но это не имело значения. Ее смерть стала избавлением для нас обоих: для нее – от постоянной тошноты, боли, усталости, прощания с друзьями и близкими; для меня – от беспомощного наблюдения за ее страданиями. Последние тридцать шесть часов были для меня самыми тяжелыми: морфин и лоразепам, которые она принимала, даже в небольших дозах, затуманивали ее сознание и мешали говорить. Всякий раз, когда Мэрилин на несколько мгновений открывала глаза, я пытался что-то сказать, но она только улыбалась, с трудом произносила пару слов, а потом снова засыпала. Помню, как я злился на медсестру за то, что она дала слишком много морфина, тем самым лишив меня возможности поговорить с Мэрилин в последний раз.
В памяти неожиданно всплывает еще одна прощальная сцена из далекого прошлого, о которой я давно забыл. В то время я работал с пациентами с терминальной стадией рака. Иногда больные чувствовали себя настолько плохо, что не могли присутствовать на групповом собрании, и просили меня приехать к ним домой. Разумеется, я соглашался. Однажды с подобной просьбой ко мне обратилась Ева – пожилая женщина, умиравшая от рака яичников. Прежде она редко пропускала групповые встречи. Я приехал на следующий же день после ее звонка. Сиделка впустила меня в дом и провела в спальню. Увидев меня, Ева широко улыбнулась и слабым хриплым голосом попросила оставить нас. Сиделка вышла из комнаты.
Она выглядела изможденной и хрупкой, а ее некогда мощный голос стал не громче шепота. Врач предупредил, что жить ей осталось недолго, и посоветовал лечь в больницу, но она отказалась, предпочитая умереть дома. Она повернулась ко мне, взяла меня за руку и, глядя прямо в глаза, сказала: «Ирв, последняя просьба. Пожалуйста, лягте рядом со мной».
Я не мог ей отказать – я бы никогда себе этого не простил, – хотя меня преследовала мысль о том, как я буду оправдываться перед мрачными и суровыми членами комиссии по медицинской этике. Не снимая обуви, я лег на спину рядом с ней. Держась за руки, мы проговорили минут двадцать пять и попрощались. Я горжусь тем, что смог хоть немного утешить эту милую женщину.
Когда это воспоминание испаряется, мои мысли возвращаются к Мэрилин, лежащей в своем гробу глубоко под землей. Но я не могу, не хочу думать о кладбище или о ее могиле – я знаю, что моей дорогой Мэрилин на самом деле там нет.