Благодаря своим новым друзьям я полюбил это место. Я полюбил его загадки. Лабиринт улиц, карту в головах моих товарищей, заставлявшую их выбирать один переулок вместо другого, чтобы отыскать дорогу посреди развалившихся кирпичных домов и падших мужчин и женщин. Тем не менее вид этих бедных людей, спавших на улице, отдавался болью в моем сердце, и я не понимал и не знал, что тут поделать, так много их было. Когда я спросил об этом Билли, его взгляд затуманился.

– Это Лондон, юный Хеми. Бедняков тут столько, что ими хоть улицы мости. Что ты или я можем сделать? Я вижу это всю свою жизнь, но так и не придумал, как это изменить. Я счастлив знать, что там, откуда ты родом, все обстоит иначе. Здесь же единственное, что мы можем сделать, – это заботиться о самих себе и надеяться, что фортуна убережет нас от подобной участи.

Я кивнул. Это казалось неправильным, из-за этого сам я казался неправильным. Полагаю, мой mokopuna, в твое время такие сцены ушли в прошлое, но в мое время, когда прогресс и просвещение только начинаются, людей легко сбрасывают со счетов. И вопреки себе я позволил этому беспокойству выскользнуть у себя из рук. Что я мог сделать перед лицом такой безмерной бедности? Я убрал его подальше, в сторону, спрятал в карман, куда еще долго не залезу. Сотня шагов, и я позволил вечерним удовольствиям снова увлечь меня за собой.

Потом мы постояли у двери, прощаясь с Генри, и отправились дальше, с Билли, шагавшим впереди.

– Еще один «Джордж»! – сказал он, и мы действительно снова оказались в трактире, названном в честь одного из королей с таким именем, и Билли раздобыл еще пива для нас обоих. К тому времени для меня все было как в тумане, но мне нравилась душевность этого нового заведения, и я был счастлив просто слушать болтовню Билли – английский язык, какого я еще никогда не слышал, настоящую загадочную песнь. Билли был полон света, энергии и движения, но к исходу часа я был вынужден признать, что наши с ним силы неравны, и попросил указать мне путь домой. Билли согласился и отвел меня к мосту, откуда я был уверен, что смогу найти жилище Ангусов.

Мы поклонились друг другу, сняли шляпы и рассмеялись.

– Это начало чего-то, Хеми, – я это чувствую!

Все, что я мог делать, это смеяться и махать рукой, хотя я определенно чувствовал то же самое. Я думал, что пошел бы за Билли, куда бы он меня ни позвал.

Ночная прогулка по улицам обратно к дому Ангусов прошла самым мирным образом. В ту первую ночь меня переполняли возбуждение и усталость, но в последующие вечера это стало моим временем наедине с собой – созерцательной интерлюдией. Каждую вторую минуту своего бодрствования я находился в присутствии кого-то другого, либо изображая некую более величественную версию себя в Египетском павильоне, либо за светской беседой с Ангусами, либо в буйной праздности с Билли и Генри, при этом какая-то часть меня всегда пыталась поспеть за их выходками и доказать, что я им ровня. Но в те ночные мгновения, когда я оказывался один, я мог выпустить наружу свою тайную сущность, ту часть меня, которая была разом озадачена и очарована, и дать ей подышать на просторе.

Новизна этих улиц никогда по-настоящему не стиралась. Ночью они были не такими, как днем, их освещала странная люминесценция окутанных туманом газовых фонарей – особый фокус, больше месяца приводивший меня в восторг. Каждый раз, выходя на улицу, я изумлялся невозможности этого чуда, но оно оказывалось прямо передо мной – словно звезды посадили под стекло, чтобы освещать нам путь. А если мне попадалась неосвещенная улица, потому что таких было много, чернота окутывала меня, как одеяло, и единственным источником света оказывался случайный отблеск лампы в чьем-нибудь окне. Чаще всего туман по ночам был слишком густым, чтобы видеть звезды или луну, и я скучал по ним, но от этого мне казалось, что я становлюсь здесь своим, как если бы этот город принадлежал мне так же, как и всем остальным. Все было в оттенках желтого и иссиня-черного, как будто после наступления темноты других цветов не существовало. Таким образом, я оказывался того же цвета, что и все остальные, а тени довершали дело. Думаю, мне следовало испытывать страх, но мне было настолько комфортно в собственной шкуре, что страха во мне не было, а напряжение, которое я испытывал в течение дня, исчезало. Конечно же, я видел, что происходит вокруг, и понимал, кого избегать. Понимал, с кем здороваться и как делать это таким образом, чтобы не возникало сомнений, что я шел по своим делам.

Ты, вероятно, посмеялся бы над тем, что меня восхищало: кирпичи, вывески, рекламные афиши, расклеенные вокруг магазинных витрин. Моя ночь была наполнена таким уличным чтением и наблюдением за стилем и всяческими приметами людей, памятников и зданий. Если мне везло, по пути мне удавалось заглянуть в окна домов, внутреннюю жизнь которых обнажала тусклая свеча. Ночью я мог похлопать лошадь по боку или приподнять шляпу перед дамой, не вызывая тревоги. Знаю, что те, кого я видел на улицах, не считались за дам, но для меня все они были дамы, все одинаково недосягаемы, и у меня не было желания к ним приблизиться, лишь восхищаться и наблюдать, вслушиваться в переливы их речей и брани. Я бы никогда не позволил себе ничего неосмотрительного в разговоре с дамами того же положения, что и мисс Ангус, и мне не хватало простоты, с которой женщины у меня на родине общались со мной как с братом или кузеном. В те вечера, когда я не виделся с Билли или Генри, я оставался дома с Ангусами, и мы играли в карты или читали, иногда вслух. Эти вечера мне тоже нравились, даже если у них был другой набор правил, которых нужно было придерживаться, и я часто ломал над ними голову. Больше всего мне нравилось играть в карты. Любимой игрой мистера Ангуса была спекуляция, в которую он всегда всех обыгрывал, а я был больше склонен к игре попроще под названием «коммерция», в которой, чтобы выиграть, требовалось собрать карты в определенных комбинациях или одного достоинства. Когда Художник был дома, мы могли сыграть в вист, который был любимой игрой мисс Ангус и требовал от меня наибольшей концентрации.

Я обнаружил большой контраст между двумя мирами, в каждом из которых я теперь жил, – правильной стороной города и неправильной стороной реки, если угодно. Местом встречи этих двух различных групп был Выставочный павильон, где зачастую можно было встретить как наиболее, так и наименее благородную публику. Я был достопримечательностью и чудом для них всех. В Павильоне они все были на одной стороне, у себя дома и настоящими, а я был плодом их воображения, таким же вымышленным, как книжный персонаж. Так было, пока я не шокировал их звуком английской речи или не касался их затянутых в перчатки рук, от чего внезапно граница между нами размывалась, и они сами начинали чувствовать себя не вполне настоящими и уже не были столь уверены в привычном порядке вещей. Но затем, через пару мгновений, они двигались дальше. Как только с выставкой для них было покончено, они оставляли Павильон – и меня вместе с ним, и их мир возвращался к установленному порядку. Один или два человека могли оглянуться или вернуться к ней мыслями позже, готовясь к ужину, или отпустить замечание насчет увиденного за вечерней карточной игрой в гостиной. А я шел гулять по улицам с Билли и Генри и наблюдал за их миром с таким же восхищением, с каким ребенок рассматривает картинки от волшебного фонаря.