Не знаю, что тогда на меня нашло. Может, сказалась абсурдность случившегося, может, пиво, выпитое за обедом, и уж точно идиотская выходка этих людей, но я почувствовал потребность рассмеяться и позволил себе усмешку. К тому времени вокруг нас уже собралась небольшая толпа, среди которой было несколько симпатичных дам.

– Конечно, я всего лишь танцующий каннибал и просто ничто без своих хозяев. – Поклонившись, я принялся танцевать вокруг двоих мужчин, размахивая taiaha, как воин, вращая глазами, выделывая ногами кренделя и высоко подбрасывая колени. Я знал, что Художник удивился бы этому маленькому представлению, потому что до сих пор я не выходил за установленные для меня стандарты поведения, кроме тех случаев, когда находился вне поля его зрения и уж точно не на публике. Правда заключалась в том, что я действительно не знал, что делаю. Если бы в Павильоне был хоть один из моих соплеменников, я бы и не подумал устроить подобную wero[54]. Мои английские замашки и сидение носом в книгу вовсе не готовили меня к чему-то подобному, но мне доводилось видеть, как это делается, и отчаянно хотелось преподать этим занудам урок. Танец привел меня в приподнятое состояние духа, поэтому я принялся вертеть головой и оглядываться по сторонам, принимая угрожающие позы, которые использовал только во время детских игр. Возможно, в меня проник твой дух, Папа, потому что я почувствовал, как моя кровь закипает от гнева, грозившего захватить меня целиком. Но, скача вокруг этих людей, я заметил, что в зале стало совершенно тихо, и все взгляды обратились в мою сторону. Это несколько остудило мой пыл. При всей своей горячности мне не хотелось подтверждать правоту их суждений.

Я решил завершить свою маленькую шараду. В заключительном акте я вскинул taiaha высоко над головой и ринулся вперед, выпучив глаза и до предела высунув язык, как мы это делали, когда мальчишками изображали воинов в Миссии. Обе мои жертвы к этому времени были явно напуганы – молодой человек был совершенно бледен, а его дядюшка то и дело вытирал глаза и лоб носовым платком. Они оба медленно пятились и, судя по выражениям на их лицах, очень хотели бежать.

Я опустил руки и поправил одежду. Все это была шутка – неужели этого не поймут? Но, подняв глаза и увидев лицо Художника, я уже не был так в этом уверен. Пойми, все это произошло в считаные мгновения, потому что мне нужно было действовать быстро. Я повернулся к своей аудитории и широко улыбнулся, затем отвесил свой самый глубокий, самый изящный поклон.

– Дамы и господа, – сказал я с лучшим британским акцентом, на какой только был способен, – благодарю вас за внимание к нашему маленькому спектаклю. Я всего лишь юный сын вождя маори, с хорошим английским образованием и без какого бы то ни было опыта войны. Ее пути мне неведомы, как и то, как использовать ее орудия… – Я приподнял taiaha и увидел, как вздрогнул Жирный Дядюшка, – кроме воинственного танца. Эти добрые господа согласились принять участие в моем представлении, дабы вас позабавить. Давайте им поаплодируем! – Я выжидающе посмотрел на зрителей, и они нерешительно посмотрели на меня, не зная, что делать, пока я не поднял руки и не стал демонстративно хлопать в ладоши, продолжая улыбаться самой широкой и приятной улыбкой. Наконец они словно все разом выдохнули, слегка похлопывая ладонями.

– Уверяю вас, я не представляю угрозы, и в доказательство спою вам одну из наших песен мира.

Ну на этот раз я точно поставил себя в затруднительное положение. Меня нельзя было назвать хорошим певцом, но напеть мелодию я мог, поэтому я спел публике печальную waiata-tangi, которая была не столько песней мира, сколько плачем о павших в битве. Однако собравшимся в зале дамам и господам это было неведомо, и их явно тронули слезы, которыми я сумел увлажнить заключительные ноты.

– Посему, дорогие друзья, не обманывайтесь моей игрой. Мы веселые люди, которые намного больше любят смеяться, чем воевать. У меня на родине мы скрепляем дружбу hongi – прижиманием носами. Это означает разделить дыхание жизни. – Тут я повернулся к своим бывшим мучителям: – Давайте же сделаем hongi и расстанемся друзьями. – Я схватил дядюшку за руку, одновременно держа его за противоположное плечо, и прижался своим носом к его носу, а затем повторил ритуал с его племянником. Они не знали, куда девать глаза и что делать, поэтому выдержали мое внимание со всей стойкостью, на какую были способны.

– Ах, теперь мы одна семья! – объявил я, и весь зал наконец разразился восторженными аплодисментами. Даже дамы хлопали и кивали, и говорили наперебой, а самые храбрые из их спутников выстроились в очередь, чтобы тоже сделать со мной hongi. Моим обвинителям удалось выдавить из себя улыбки, и я спрятал удовлетворение, которое получил, сделав их пешками в своей игре.

Художник посмотрел в мою сторону, но несколько зрителей из толпы тут же подхватили его под руку и вовлекли в разговор. Я колебался между смущением из-за своего поведения и еще чем-то – во мне пробудилась какая-то осознанность, не знаю, как ее описать, но я начал по-другому судить о своих зрителях. Если поначалу я извинял их действия, списывая их на любопытство или незнание моего народа, то теперь я расценивал то, что они стояли поодаль или говорили обо мне в моем присутствии, как высокомерие. Они обменивались друг с другом замечаниями о моем народе и моей родине, никогда там не бывав, словно картины Художника (пусть даже их было около сотни!) могли им поведать, каково это в действительности – оказаться на моем месте. Только самые смелые задавали мне вопросы напрямую, но произносили их зачастую не с целью получить ответ как таковой, а просто чтобы услышать что-нибудь новенькое. Все это было мне в диковинку, хотя диковинкой считался я сам.

В последующие дни все шло тем же чередом: поначалу я испытывал воодушевление, получая удовольствие от общения с посетителями, но по мере того как день близился к концу, я сталкивался с невежественными занудами или просто со скукой. И тогда, чтобы избавиться от однообразия и расшевелить посетителей, я начинал с ними заигрывать. Я принимался выискивать способы застать их врасплох, разрушая их домыслы. А еще я начал внимательнее к ним присматриваться – как одежда и манера речи выдавали их происхождение, как они относились друг к другу. Ближе к вечеру среди публики начинали преобладать менее обеспеченные представители общества, и их простая и прямолинейная манера держаться не позволяла размениваться на глупости. Если мне удавалось кого-нибудь из них рассмешить, я ощущал тепло и чувствовал, будто одержал победу. А их это заставляло еще раз, повнимательнее, взглянуть на меня, и я воображал, что читаю в их глазах признание. Вести себя таким образом было не вполне благоразумно, но под конец дня у меня зачастую уже не было сил сдерживаться. Зрители казались очень довольными моим рвением.

Однажды после обеда, ближе к концу первой недели выставки, Художник вышел из зала, предположительно чтобы обсудить важные вопросы со своими поклонниками и благотворителями. Мой интерес к происходящему угасал, и единственным способом справиться с усталостью было уделить особое внимание кокетливо скромным дамам в нарядах из тонкого льна с лентами. Помню, как глубоко поклонился (почему-то мои поклоны с течением времени стали более величественными и грандиозными) группе девушек, которые слишком громко хихикали, а потом, выпрямляясь, краем глаза кое-кого заметил.

Мое внимание привлекли его глаза, самые черные из всех, какие мне до тех пор доводилось видеть у белого человека, с неистово пляшущими озорными искорками. Это впечатление вскоре подтвердилось, но сначала я рассмотрел его целиком. Черные волосы, почти такие же вьющиеся, как у меня, но ниспадавшие ниже воротника. Усы подстрижены едва ли не чересчур аккуратно. Одет он был тщательно, но с изюминкой – покрой и цвет жилета свидетельствовали о редкостном индивидуализме. Он стоял справа от меня, наблюдая и приглядываясь самым бесцеремонным образом, одна рука в кармане сюртука, другая расслабленно опущена, и хотя он стоял неподвижно, в нем было нечто, воплощавшее само движение. Каким-то образом это движение передалось мне, и у меня зашумело в ушах. Я тут же отвлекся от дам и уставился на него. Он улыбнулся уголком рта и кивком дал понять, что заметил мое замешательство.

Слегка сконфуженный, я перевел взгляд на своих зрителей и довел роль до конца, то подмигивая, то взмахивая руками, и хихикающие дамы начали возвращаться к своим довольным кавалерам. Наконец я остался в относительном одиночестве, и темноглазый джентльмен подошел и слегка поклонился, со все той же улыбкой во взгляде и на губах.

– Как поживаете? – спросил я.

– Прекрасно, как видите. А вы?

Не знаю, что в то мгновение на меня нашло.

– На здоровье не жалуюсь, но я устал от этого спектакля и надеюсь на некоторую передышку.

– Разве оживлять картины британских денди – не смысл вашего существования?

Я уловил тон черноволосого джентльмена и не знал, как его понимать.