– А слышали, господа, о вчерашнем скандале?

– Что такое?

– Гвардейские офицеры перепились и поссорились, но вместо того, чтобы драться на дуэли, постановили тут же надавать друг другу по морде…

– Экая гадость!

– Государь был чрезвычайно рассержен и уже приказал всех их исключить из гвардии…

– А-а!.. Но вы слышали, как отличился сам государь на маскараде? Он хотел куда-то пройти по своим васильковым дурачествам, должно быть, а маски, уставившись на него, загородили дорогу и никак не пропускали его. Он потерял, наконец, терпение да как топнет: «Laissez moi donc passer, tas de sales bêtes!»[98]

– Ого!..

Молоденький, в мешковатом, нескладном костюме, Кольцов, только что начавший свою писательскую карьеру прелестными стихами, похожими на пение жаворонка из его воронежских степей, жался у стены, слушал и недоумевал: издали, из степи, все эти писатели казались ему такими важными, жрецами, чуть не полубогами, а это что же такое?.. И в глазах его был испуг…

Пушкин, взяв Гоголя под руку, отвел его немного в сторонку и сказал ему несколько банальностей по поводу провала его пьесы. Улыбаясь своей неестественной улыбкой, Гоголь и для него постарался выдавить из себя что-то значительное и темное… Отношения их были весьма странны. Оба они восхваляли один другого. Пушкин очень помогал Гоголю своими связями. Но никак не могло установиться между ними настоящей, сердечной связи. Точно не доверяя в чем-то один другому, они безмолвно согласились играть в дружбу. И Пушкин, которому тошна была неискренность, вычурность Гоголя, часто этой игрой тяготился, от Гоголя точно закрывался, а таинственный карла точно и тут выжидал чего-то особенного. Все вокруг него было мутно, уродливо и ни во что верить было нельзя – даже в плохое, даже в самое плохое… И он сам по мере сил вносил в жизнь еще больше этой противной мути.

– Да, кстати, – вдруг будто бы вспомнил он. – Не будете ли вы у Уварова, Александр Сергеевич?..

– Могу, если нужно, заехать…

– Очень обязали бы… Дело в том, что…

И он стал длинно, подробно учить Пушкина, что сказать министру Уварову о Гоголе: о том, как он нездоров, о том, как ему надо бы съездить за границу, о том, какие важные вещи он сейчас готовит… Так, молодым, учил он мать врать богатым родственникам о своем Николаше.

– А потом сразу заговорите о погоде, – учил Гоголь Пушкина. – Это для того, чтобы показать, что вы всему этому не придаете никакого значения, что это вы так, к слову сказали…

– Хорошо, хорошо, понимаю…

И он воспользовался первым случаем, чтобы отделаться от нудного карлы.

Смирнов поймал Пушкина, который, засунув руки в карманы, слонялся по комнатам, напевая свое «скучно… тоска…».

– Что же вы вчера на балу у Строгановых-то не были? – сказал он. – Чище всех Дантес отличался. Сияет, как новый пятиалтынный. Кто-то спросил его: d’Anthes, on vous dit «un homme à bonnes fortunes»…[99] А тот, эдак подбоченясь: Mariez-vous, monsieur le comte, et je vous le prouverai![100]

– А ну его к черту! – хмуро оборвал Пушкин. – Ты остаешься? А мне пора… Прощай пока…

Он поехал домой: было время завтрака. И, главное, надо окончательно объясниться с ней. Если она, мать четверых детей, так упирается против деревни, что рискует даже будущим детворы, то, значит, есть тут что-то такое, что заставляет ее забывать свой долг… Но кто?! Неужели же этот garçon d’ecurie? Азинька говорит, что ее девушка, Лиза, то и дело бегает к нему с записочками… Николай?.. Но у него Нелидова и целый гарем из театральных воспитанниц и фрейлин… Обожания своего он, правда, не скрывает… Ревность и бешенство дымно забродили в этом неуемном, сумасшедшем сердце…