Полковник, тоже тронутый, засмеялся благодушно и, движением руки пригласив неожиданного родственника к своему столику, проговорил:

– Я тут совершенно ни при чем, – сказал он. – Было время, я пользовался им, потом вы, а теперь другие пользоваться будут. Не все ли равно?

– Мужиков, главное, жалко… – заморгав, дрогнул голосом Григоров. – Хорошо они до меня жили… А теперь…

– Ни хрена! – тихонько засмеялся бродяжка. – И мужику никакой такой вереды от этого нету. Мужик, когда он салом-то, как боров, обольется, тоже таким, прости Господи, чертищем изделаться может, и не подойдешь… А как вот вздрючат его маненько, глядишь, и опамятовался… Ни хрена! Живи, как говорится, не тужи – помрешь, не убыток… На Расее у нас правила есть такая: ежели ты, к примеру, на святках рядился, хари на себя всякие надевал, то на Хрещенье, хоть какой там мороз ни будь, обязательно должен ты после водосвятия в пролуби искупаться… Вот все это и для тебя, и для мужиков вроде пролуби на морозе выходить: хари не надувай, не озоруй, не путай, живи как попроще…

– А как жить?

– А как хошь… Кому какое дело? Все единственно. Слов ты ничьих не слушай, к слову себя не привязывай – иди куды хошь… Я тоже вот раньше на счет мужиков заботился, – сказал он, улыбаясь, – и как еще: Беловодию ходил для их, чертей полосатых, искать! А потом и раскусил, что все это омман один: не ищи в селе, а ищи в себе, как говорится… И, главное, какая штука… – тронул он Григорова за рукав, как делал всегда, когда хотел обратить внимание на свои слова. – Шли мы вот со стариком по своим делам, и, дорогой шодчи, ногами я что-то маненько разбился. А было это дело неподалеку от нашей деревни. И решился я к дому, к своим подвернуть, передохнуть маненько на печи. Потому года… А они, – чтобы ни дна им, ни покрышки! – мужичишки-то, ничем бы старика пожалеть, сразу так, как кобели, и вцепились: беглый старичишка и шабаш! Он, грит, старый кобель, по всему свету путается, а ты тут за его ответ держи… И в холодную меня при конторе Алябьева барина заперли: как господин твое дело рассудит, сиди и дожидайся… Может, и на то осерчали они, что я от их пошел Беловодию эту искать, а ни фига не нашел… Так нешто я тут, дурашки, причинен, что никакой Беловодии нету?… Н-ну, сижу я это в холодной и сижу, отдохнул, полутчало мне маненько… И вот выждал я погоды, выпросился вечерком до ветру и – ходу!.. Нет, мужик он, ежели его поковырять хорошенько, тоже сукиным сыном очень свободно себя оказать может… Может, и Беловодия-то это самая для его только предлога пображничать да дурака повалять…

Офеня Хромов весело рассмеялся: ай-да старик! В самую центру потрафил…

– Совсем нет надобности разбирать, каков мужик и каков барин, – сказал гревший у печки старую спину Никитушка. – Нужно настоящих христиан повсюду искать. Старец, царство ему небесное, не раз говаривал, что истинно-доброго христианина реже встретишь, чем белого ворона… Чтобы отыскать его, не мало диогеновых фонарей нужно…

– Никакой надобности нету и искать его, – сказал бродяжка. – На что он тебе? Сегодня он христианин называется, а завтра нехристем будет… Расходись все врозь и шабаш – это самое верное… Ну, как, Кузьмич? – обратился он к полковнику, чтобы перебить разговор: не любил он долго слова перебирать. – Где же мы с тобой ночевать ноне будем?

В окнах уже стояла черная ночь. И чувствовалось и в горнице, что мороз крепчает.

– Как и где? – вмешался Антипыч. – Ай у меня места не хватить? Вот посидим, погуторим, а потом народ поразойдется, ужином я вас накормлю и спать положу…

Григоров расспрашивал монашка о Святогорском монастыре. Хромов живо рассказывал любопытным о житье-бытье сибирском. Но скоро разговор опять сделался общим: теперь на очереди в трактире было старинное толкование апокалипсиса, найденное в рукописании кем-то из завсегдатаев трактирчика на Сухаревке, в ларьке… И они жадно читали истлевшие страницы с титлами, ломали головы и спорили до поту. Старый бродяжка то с улыбкой смотрел на ожесточенных спорщиков, то мирно задремывал: ах, и гоже было около печки!.. Соловьи изредка сонно пошевеливались и шуршали в завешенных клетках… А в уголке старый будочник с волосатым носом тихонько рассказывал двум своим дружкам по соловьиной части:

– Тогда под Обоянь я подался… Полые воды сошли уж, погода стояла, что в раю, дороги подсохли, и идти было надо бы лучше, да уж некуда… И вот раз под вечер, в пойме, слышу запели в чащуре, над озером… А ловить я надумал на самочку… Ну, разложил это я все свои причиндалы, слушаю, выбираю… А они поют, они поют!.. – дрогнул старый голос. – Ну, прямо в рай не надо!.. И стала меня зазрить совесть: как это ты, старый хрыч, руку на такое созданье поднять можешь?.. Верно, так, говорю, а и уйти, отказаться от всего силы нету… И так я расстроился, что просто заплакал… А они поют, а они разливаются, Господи, Боже мой!..