Действительно, от тайги шел Лунин. От него пахло ветром, хвоей и ночным костром. Только в лесу находил он полную радость жизни. Одно время опять им с чрезвычайной силой овладело искушение бежать на волю и он снова достал себе компас, стал приучать себя к самой умеренной пище, приспособил для лесной жизни одежду и обувь. Но не хотел подводить товарищей и уйти от тайно любимой… Весь розовый от заката, он подошел к товарищам. За спиной его висели два тяжелых глухаря и три косача. Ружье, чтобы не дразнить начальство, он прятал где-то в тайге…
– Что, почта пробежала? – по-сибирски спросил он, поздоровавшись со всеми.
– Нет еще, Михаила Сергеич… Посидите с нами, отдохните.
– Спасибо. Переобуться надо – очень промок, – отвечал он.
– Да и нам пора, – сказал попик. – Зябко что-то от реки.
– В самом деле, пора, – поддержал и Петр Иванович. – Пойдем-ка… А наши нетерпеливые весь день сегодня обсуждали, как проситься у правительства на кавказский фронт, – усмехнувшись, сказал он Лунину. – Хоть бы рядовыми.
– Дело хорошее, – сказал тот. – Но предварительно нужно подвергнуть себя испытанию: в первый день велеть дать себе пятьдесят палок, во второй – сто, в третий сто пятьдесят и т. д. Только после такого испытания можно будет провозгласить: Dignus, dignus est intrare in istud doctum corpus…[82]
И глаза его сделались холодными и стальными…
У палисада они встретились с Марьей Николаевной. Лунин весь тихо просиял. И она ему улыбнулась, ему одному.
– Разрешите послать вам дичь? – спросил он ласково.
– Вы меня все балуете, Михаила Сергеевич…
Он только молча посмотрел на нее и тихонько вздохнул…
И вдруг из казематов вырвалась хоровая песня:
Это был застольный гимн, сочиненный поэтом-вешателем Державиным… Марья Николаевна тихонько сморщилась и посмотрела на Лунина своими говорящими глазами. Он понял ее: она помнила их беседу в Тарбагатае.
– По всем видимостям, господин Свистунов с дружками своими торжествует, – проговорил попик. – Грехи!.. Как это по вашему катехизису-то, Андрей Иваныч, значится?
Борисов уныло посмотрел на него…
– А по-вашему, батя, как? – тихо уронил он.
Все, понурившись, разошлись. Лунин скрылся в своей келейке. А когда земля потемнела и затихла и в небе заискрились звезды, из келии Лунина послышалось тихое, торжественное пение: он молился…
XXXVI. Председатель российского учредительного собрания
Казематы затихли. В темноте слышались только медлительные шаги часовых да их сонное позевывание. Под звездами с говором проносились стаи дикой птицы… Маленький, со строгими глазами, Завалишин сидел у окна и, по издавна принятому правилу, строго просматривал прожитой день: не погрешил ли он в чем-нибудь против того нравственного закона, который он раз навсегда поставил себе путеводной звездой в жизни и следовать которому он обязывал не только себя, – что было хорошо, – но и других, что было совсем плохо, но по молодости его извинительно. Особенных промахов сегодня не было. Зря только позволил он себе рассердиться на свистуновскую компанию. Этих апрантивов революции он во имя нравственного закона презирал, презрения своего перед ними не скрывал и думал их презрением этим наказать. Не хорошо было и то, что он принимал участие в легкомысленной и смешной болтовне, которую затеял душа-Розен. Барон очень смешно представлял, как при получении у них в Ревеле известия о кончине вдовствующей императрицы Марии Федоровны один полицейский неутешно расплакался: «Кто же будет у нас теперь вдовствующей императрицей?» И он, Завалишин, рассмеялся и тем как бы поощрил это легкомысленное препровождение времени.