Блестящее шествие, прилично шаркая ногами, поплыло к выходу. Полиция строго теснила любопытных. Григоров издали помахал Пушкину рукой.

– Но что же ты не вошел, друг мой?

– Да фараоны не пустили!..

Пушкин ответил ему улыбкой, но позвать на обед не решился: все-таки бурбонист. Но Григоров был доволен и тем, что на глазах у всех поговорил с самим Пушкиным…

– Ты заходи непременно…

– Непременно, непременно… Конечно!

Кареты одна за другой подъезжали к паперти и, гремя, отъезжали.

– Карета графини Потемкиной! – под рокот колес торжественно и строго возглашал маститый швейцар с перевязью.

– Видал? – гордо оглядываясь, говорил пунцовый мясник.

– Карета княгини Долгоруковой!

– Подымай выше! – торжествовал мясник. – Что?!

– Карета Марьи Ивановны Римской-Корсаковой!..

– Что?! – все более воодушевлялся мясник. – А она, дура: со-чи-ни-тель!.. А ентот-то вон, гляди, в звездах-то…

– Карета генерала Пестова!

– Карета княгини Волконской!..

– Что?! – подпер могучие руки в боки мясник – И теперь скажешь: сочинитель?!

И он подобострастными глазами провожал кареты отъезжающих.

– Карета княгини Волконской!..

Мясник не удостаивал уже больше никого и замечаниями: он торжествовал по всей линии. И никто уж не осмелился бы теперь возражать ему: сразу было видно, что человек свое дело знает тонко.

Сверкающие экипажи, возбуждая всеобщее любопытство, неслись, качаясь, по талому, пахнущему сыростью снегу по улице, в квартиру Пушкина, где его брат Лев уже налаживал блестящий ужин, а у дверей квартиры князь П.А. Вяземский, Л.В. Нащокин и маленький Павлуша с иконой встретили новобрачных. Все эти московские esprits forts[44], несмотря на все свое вольтерьянство, одной рукой все же за обычаи дедовские придерживались. Так было как-то более distingue[45]. Ну, и попрочнее.