– Вы что, князь, вздыхаете так?

– Да думаю о женихе нашем. Сколько он до сегодняшнего дня по России эдаких маленьких пушкеняточек распустил!..

Все тихонько засмеялись. Но за стеной глухо загремели колеса и все затихло…

– Да которай жа жаних-то? – волновалась толпа. – Ентот? Курчавый-то? Ну, неча сказать, убили бобра!.. Чистая обезьяна!.. А из каких жа он будет-то?..

– Ето Пушкин господин… – авторитетно заявил рослый мясник с пунцовыми щеками. – Богатеющий бяда!..

– Ну, ври больше!.. Богатеющий… – бросила тоненькая модистка. – Сочинитель какой-то, сказывают… Только всех и делов…

– Как так сочинитель? – строго обернулся мясник. – Какой сочинитель?

– А вот которые в книжку пишут… Побаски там про зверей складывают… Для робят… Так, незнамо что…

– Н-но, ты тожа! – презрительно смерил ее с головы до ног мясник. – Ежели желаешь хороших людей хаять, так нечего тебе тут и торчать… А то и в ответ очень просто попасть можешь… Много тоже вашего брата, за… – то!

Та смутилась.

– Да рази я что сказала?.. А мы только для его невесты приданое шили, вот от дворовых и слышали… А по мне он хошь генерал будь, так мне наплевать…

– А, может, он еще повыше твоего генерала будет? – не унимался мясник. – Его в коронацию, сказывают, сам государь в гости к себе вызывал… А не то что! Сочинителев твоих к царю тоже не очень пустят… А у его прозвища-то какая: Пушкин! Его отец, сказывают, ба-альшой вояка был, турок чехвостил так, что куды ты годисси!.. Потому и почет ему от Москвы такой: гляди, что карет-то понаехало!.. И паникадил большой зажгли… И нешто к сочинителю приставят столько полиции?.. Фря, право, фря!..

– А я вот все дивлюся, почему это нас в церкву не пущают?.. – сказала миловидная мещаночка. – Чай не съедим…

– А, может, тебя и в гости еще попросить? – оборвал и ее мясник.

– Нет, а что ни говори, ребята, а не ндравится он чтой-то мне, – решительно проговорила салопница с морщинистым личиком. – Гляди, гляди, как оскаляется… Тьфу!

Пушкин старался не торопиться, не волноваться, не быть ridicule. Шутя с приятелями, он направился в храм. Сомнения и всякие раздирательства в нем кончились, и, весь с иголочки новый, сияющий, он весело скалил свои белые зубы, но при входе, сняв свою циммермановскую шляпу, он сделал солидное лицо. Навстречу ему засияли сдержанные улыбки, которые как бы говорили: «ай-да, Александр Сергеич! Ну, не ожидали, брат!..» Не успел он обменяться шепотом и несколькими фразами, как снова послышался глухой рокот колес и из золоченной, с большими хрустальными стеклами кареты белым, благоухающим облаком появилась Наташа.

– У-у, это вот так краля, мать чясная!.. – послышалось в толпе. – Знать, недаром ему такую прозвищу царь дал: Пушкин! Эван какой кусок отхватил!.. Ай-да Пушкин!.. А приданого, чай, милиены… Гляди, робя: башмаки, и те белые, право слово!.. Гляди, гляди, и он выскочил!.. Ну а с ей рядом он никуды, в подметки не гожается… И сичас же под ручку: с нашим полным уважением, сударыня… Эх, хошь бы денек так пожить!..

– Еще чего захотела?! – обиженно возразил пунцовый мясник. – Губа-то знать не дура…

В раскрытые двери вырвалось стройное пение хора. Невеста скрылась уже в храм, а на паперти Григоров с супругой заспорил с полицией о пропуске. Он ссылался на свою дружбу с женихом, но полицейские упорствовали: «Ежели бы как чесь-чесью, по-хорошему, может, они его и пропустили бы, а раз фон-барона из себя строит, то извините, господин: никак невозможно… Потому нам приказ такой… Извольте отойтить в сторонку…» Григорову было стыдно перед женой такого унижения, но делать было нечего: московская полиция-то тоже зубаста… И Григоров, ворча сквозь зубы, должен был отойти в сторонку.

Началось венчание. Сперва все, в особенности женщины, не только внимательно, но жадно следили за каждой мелочью обряда и в особенности поведения новобрачных, а потом стали перешептываться.