В лучах закатного солнца ее глаза блестят подозрительно ярко. А когда Люба смаргивает слезинку, я понимаю, что она едва сдерживает слезы.
Молчит. Ее ладони тянутся к моему лицу, гладят скулы, трогают губы, а потом она целует меня – жадно, болезненно, вымещая в поцелуе сострадание и сочувствие, на которые способна. Чувствую соленый вкус ее слез, но они, как сладостное зелье, проникают в меня, даря сердцу исцеление.
– Жалко докторишку? – улыбаюсь вымученно.
– Нет. Докторишку не жалко. Жалко маленького несчастного мальчика Мирослава.
– Мирославом меня назвала жена отца. Ей хотелось быть модной во всем… До этого я носил другое имя и фамилию матери.
И снова поцелуй… Мягкий, успокаивающий, исцеляющий, как елей. Долгий, томительный, необходимый мне как воздух…
– Ты чудо, Любаша, – произношу чуть слышно.
Глава 15
Разгоряченные, с красными щеками, мы волочим «ватрушки» по сверкающему в лунном свете снегу. Луна видится мне огромной серебристой снежинкой или молочной кляксой. Хотя нет, она скорее походит на свернувшегося в клубочек белого кота.
– Ты накаталась, Перепелкина? – спрашивает Мир, возвращая мое внимание к себе.
– Да, спасибо, – улыбаюсь я.
– И наелась? Ничего не хочешь больше? Мы могли бы выпить кофе. С пончиками, например.
– Иди к лешему, Боголюбов!
Он крепко сжимает мою ладонь, стараясь согреть. Варежки насквозь промокли и промерзли, и я безрезультатно пытаюсь впихнуть их в карман.
– Замерзла совсем, – шепчет хрипло, а бабочки в моем животе только от его голоса склоняются в почтительном кивке.
Боголюбов открывает дверь ключом и пропускает меня вперед. По-хозяйски включает свет и забирает из моих рук мокрые варежки.
– Отдельная спальня в твоем распоряжении. Все так, как ты хотела, Любаш?
– Д-да.
– Спокойной ночи.
– И тебе…