Я ушла, не дожидаясь ответа.

Следующие полчаса мы с Зоэлой бродили среди колонн храма Геры. Мы трогали пятисотлетние оливковые деревья. Обошли по кругу инсталляцию с упавшим Икаром. Какой-то художник установил бронзовый торс, огромный, словно пикап, однобокий и упавший, прямо на земле. И где-то между упавшим Икаром и Герой я начала ощущать эту дуальность, присутствие которой в моей скорби постепенно становилось привычным. Часть меня была в восторге от повторного посещения места, куда я приезжала много лет назад, а другая часть внезапно захотела броситься в море. Горе подступало так часто и незаметно: оставляло меня в борьбе с двумя противоречивыми чувствами одновременно. В этот момент я чувствовала себя словно еще один персонаж из греческой мифологии, Сизиф, бесконечно толкающий свой камень в гору. Моим камнем была утрата. А жизнь после утраты могла быть повторяющимся циклом поднимания тяжестей, их толкания и попыток поднять их выше, даже когда наслаждаешься видом моря.

И пока мы с Зоэлой бродили по археологическим раскопкам, этот внутренний допрос стал глубже и темнее. Может, мы с Саро были слишком амбициозны в нашей любви? Может, мы подлетели слишком близко к солнцу? Был ли рак каким-то космическим испытанием, посланным на нас богами? Хаотичность жизни не имела никакого смысла, давая и забирая в равных пропорциях. И хотя я знала, что у нас был великолепный брак, замечательная и динамичная любовь, я все равно хотела больше и чувствовала себя преданной. Преданной в дружбе, в любви на всю жизнь, в радости кого-то из тех, кто знал меня достаточно хорошо, чтобы понять, что нахождение возле храма богини бракосочетания сделает меня немного сумасшедшей.

Затем мне показалось, что кто-то включил блендер, и вся моя тьма начала вращаться на бешеной скорости. Я почувствовала ревность ко всем парочкам вокруг, у которых был отпуск, в их шортах и солнечных очках, отмечающим праздник новой или уже существующей любви. Я завидовала Косимо и Франке, которые все еще были друг у друга. Я завидовала всем женщинам, у которых еще были супруги, пусть даже у них был несчастливый брак, поскольку у них был кто-то, кто мог им помочь, а у их детей были отцы. Я приехала на юг Сицилии только для того, чтобы разозлиться на Саро за то, что он умер. Я ехала четыре часа на автомобиле, чтобы найти здесь чувство, такое же древнее, как и само время: гнев. Здесь, в Агридженто, я молча злилась на Саро за то, что он мертв и оставил меня в одиночестве двигаться сквозь болото воспоминаний, вопросов, – женщину средних лет, отчаянно желающую стоять среди уцелевших руин в надежде снова найти себя. И я стояла у ворот древнего храма, пытаясь восстановить части своей души.

Внезапно я поняла, что мы с Саро были женаты трижды: первый брак мы пережили как молодожены; затем еще один мы провели в окопах, борясь с раком; теперь же я была заново замужем за ним как его вдова. За те десять лет, что я заботилась о Саро, я растеряла части себя – мою врожденную чрезмерную эмоциональность, чувство собственной сексуальности, чувство оптимизма. Взлеты и падения за годы ухода за больным раком, казалось, вытравили это из моей жизни. И хотя этот уход за больным научил меня, как извлекать пользу из собственной силы, как любить глубоко и безусловно, как разглядеть ту большую любовь, которая существует всегда и повсюду вокруг нас, он также с каждым днем понемногу уменьшал мой внутренний свет, а горе – и того больше. Я устала от чувства постоянной усталости. Больше всего меня пугала мысль о том, что я больше никогда не смогу смеяться непринужденно, так сильно, что у меня будут болеть бока. Внутренне я беспокоилась, что могут пройти годы, прежде чем я снова займусь любовью с кем-то. Вещи, которые я когда-то делала регулярно, теперь ощущались за пределами моей досягаемости. Никто не предупредил меня, что вдовство будет полно страхов о том, чего никогда больше может не случиться. Я была в ужасе от того, что этот аспект моей скорби мог обладать целостностью каменных колонн.

Я начала понимать, что последнее бракосочетание с Саро определенно станет самым длительным. Он мог уйти от меня не дальше, чем луна от неба при дневном свете. Он был повсюду, пусть его и нельзя было увидеть. Для того чтобы научиться существовать в таком виде любви, требовалось время. Время, пожалуй, самый критически важный аспект при утрате.

По дороге обратно к дому сквозь сицилийскую пересеченную местность я смотрела в окно, и мне казалось, что я потеряла счет дням нашего пребывания здесь. У времени было свойство ускользать из плена. Как и сицилийский ландшафт, во многом оно играло с моим разумом злую шутку, то давая мне одномоментно долины со свежей зеленью, то забирая их, оставив бесплодные, зазубренные скалы. Тем летом с самого момента приезда на Сицилию мне сложнее, чем когда-либо, удавалось измерять его в аккуратных половинах и четвертях часа. Были только дни с долгими, растянутыми отрезками нескончаемого солнца, когда делать было совсем нечего, разве что следить, как утро и полдень, вздорные близнецы, требуют времени, каждый для себя. Затем наступали сумерки – они спускались быстро и задерживались, будто бы не желая подчиниться ночи. Я поняла тогда, что должна принять оставшиеся дни медленно, так же, как я постепенно принимала саму Сицилию.

Мне остро не хватало вкуса морской соли на губах и песка под ногами. Я хотела, чтобы нежность Средиземного моря открылась мне, пока я плыву на спине, лицом к солнцу. Мне нужно было ощутить, как мое тело становится легким, невесомым, плывущим туда, куда вздумается волнам.

Поэтому через два дня Косимо разрешил мне взять его «Фиат», и я привезла Зоэлу с подножий гор в Чефалу к морю. Проезжая по двухполосной прибрежной дороге, ведущей в город, мы миновали поворот к отелю «Байя дель Капитано». В какое-то мгновение я едва было не повернулась к Саро, чтобы вспомнить с ним, как мы тогда пили эспрессо в саду и ждали его семью. Память в таких случаях коварна. Но я продолжила вести машину, представляя ощущение от его ладони на своем колене и сконцентрировавшись на моменте здесь и сейчас, на дне, проведенном в Чефалу вместе с дочкой. Его жизнь проживалась сейчас, проходя через нас.

Когда мы приезжали в Чефалу, обычно происходили две вещи. Мы с Зоэлой спотыкались об Лидо Посейдон – здесь были три широченные глубокие морозильные камеры с потрясающим мороженым, и я заказывала себе пино гриджио или эспрессо, чтобы посидеть на берегу, – в зависимости от того, как прошел день. В этот день было вино.

По многочисленным поездкам Зоэла уже выучила распорядок. Она с важным видом подошла к официантке и попросила два кресла и один зонт. Она заплатила двенадцать евро за аренду и затем сказала охраннику двадцати с небольшим лет в красной футболке с надписью «Speedo», курившему сигарету, где именно нужно поставить наши стулья, чтобы мы ощущали связь с морем.

– Mia mamma vuole leggere. – Моя мама хочет почитать. – Она имела в виду, что мне нужно кресло прямо у полосы прибоя, чтобы я могла следить за ней, пока отдыхаю.

Нам повезло занять кресла во втором ряду от берега, а потом Зоэла направилась к морю, периодически оборачиваясь на меня, чтобы убедиться, что я следую за ней.

Я шла позади, немного отстав. Когда я ее догнала, мы остановились вместе на мелководье. Я сказала ей:

– Во сне я расскажу Баббо о том, какая ты исключительно красивая и потрясающая. Ты – жемчужина в его любимом море.

Она брызнула мне в лицо водой и спросила:

– Ты думаешь, он может меня видеть?

– Я верю в это.

– Он бы гордился мной?

– Безусловно.