Terra vostra[47]

Засушливая сельская местность Сицилии проползала мимо, когда мы ехали к notaio – нотариусу – за три города от нас. Я сидела сзади, притихшая и перегревшаяся. Косимо переключал радиостанции. Франка молчала. У меня на коленях лежали все необходимые документы: мои паспорта (американский и итальянский), свидетельство о браке, переведенное и заверенное печатью, свидетельство о смерти Саро, его паспорт с печатью итальянского правительства, подтверждающей, что он умер. Если итальянская бюрократия просто выводила меня из себя, то сицилийская была способна довести до истерики. Оказывается, согласно законодательству, такой вид передачи земли должен осуществляться в течение одного года после смерти. Тем не менее, поскольку я жила в другой стране и не знала об этом, мы уже на четыре месяца просрочили официальные даты. Насколько я поняла, нам предстояло просить пересмотра дела, указав на смягчающие обстоятельства нотариусу, который выполнял функции юриста по делам наследства. Я размышляла над тем, как нам справиться с логистикой, что я должна говорить, а что – нет, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Глядя на холмы, я решила, что лучше всего вообще промолчать. Прямо в этот момент я, возможно, становилась собственником земли на Сицилии, но я находилась далеко от дома и понятия не имела, как здесь это все работает.

Франка, напротив, была настоящим мастером по преодолению бюрократических трудностей и культурных нюансов, которые для этого требовались. Она знала, когда нужно надавить, когда уступить, как отсрочить, в какой именно момент проявить уважение, солгать или преувеличить, если необходимо, чтобы продвинуть все дело вперед. Косимо играл роль ее правой руки. Несколько лет назад я видела, как он стоял прямо позади нее напротив стола чиновника, скрестив руки, и ждал, чтобы наброситься с резким «Scusi», если официальное лицо начнет использовать грубые интонации или отказывать там, где не требовалось. Они вдвоем являлись энергичным дуэтом, альтернативой плохому и хорошему копам, если того требовала ситуация.

Саро всегда говорил, что у его сестры есть незаметная, но яростная черта упрямства. Когда они были детьми, если принятое семьей решение ей не нравилось, она была способна задраить все люки и приготовиться к длительному погружению. Она легко могла (и кажется, не прикладывая к этому никаких усилий) прожить три недели, не обмолвившись ни словом ни с кем из находившихся в доме. Ее забастовки стали еще одним главным персонажем в их семье. Эти молчаливые стычки с отцом были печально известны. Саро часто упрекал ее в этом, когда они повзрослели, так, как могут это делать только родные братья и сестры. Они смеялись над этим, и она напоминала ему, что его ответом на внутрисемейные сложности стал его уход. «Что ты помнишь о времени, проведенном тогда во Флоренции?» – спрашивала она. Я подозревала, что ей достались остаточные эмоциональные последствия обоих родителей, которые не понимали, что они сделали неправильно и почему их сын настолько сильно отличается от них. И если Саро освободился и удрал подальше, Франка, напротив, пустила корни еще глубже. Дочь. Покорная. Та, что живет на том же квадратном километре, где и родилась. Теперь она сидела напротив меня, выполняя поручение семьи, еще раз помогая вдове своего брата.

Я была настолько ошеломлена этой неизменной любовью, преподнесенной в виде такого неожиданного подарка, что мое сердце распахнулось, полное нежности и открытости со смесью из благодарности, ступора, счастья и даже с добавлением необъяснимого ощущения, напоминающего чувство вины. Последнее ощущение меня удивило. Заслуживаю ли я этого?

Мои мысли скакали всю ночь. Эхо слов Нонны «он должен был достаться Саро» отдавалось в ушах. Было ощущение беспокойного напряжения, вызванного противостоянием моего стремления и желания принадлежать этим землям, с одной стороны, и глубокого чувства горечи – с другой. Затем, когда я начинала чувствовать себя измотанной странным столкновением этих соревнующихся чувств и бурлящих мыслей, мое сердце снова взрывалось благодарностью.

При этом я всю предшествующую ночь размышляла о Франке и ее детях. Что они чувствовали по отношению к тому факту, что я получаю землю? Она и Нонна определенно обсудили это, потому что Франка была назначена в качестве посредника и именно она должна была отвезти меня на следующий день в офис юриста. Посему я полагала, она относится к этому нормально. Не секрет, что налоги, которые накладывает итальянское законодательство на собственников домов, имеющих второй объект недвижимости, неподъемны для большинства живущих в провинциальной Сицилии, где безработица доходит до пятидесяти процентов от всей работоспособной молодежи. Оставить дом Франке значило сделать ее однажды владелицей второго дома. Согласно моим начальным знаниям о налоговом кодексе Италии, это стало бы для нее, скорее всего, тяжелой ношей, а не подарком, в особенности если учесть, что она должна была помогать своим дочерям, пока те не повзрослеют, а работы она могла лишиться в любой момент. Для меня все это представлялось проще. Налоги для меня должны были быть минимальными по сравнению с теми, что я платила в Калифорнии. И все-таки причина с налогами не казалась подходящим основанием для такого подарка. Возможно, это все было планом Нонны? Свадебным подарком, который ее сын так и не получил.

До того как я вышла из дома, Нонна находилась во дворе, развешивая постиранное белье. В доме я заметила одну из ее вдовьих черных юбок, которую она положила на стол вместе с иголкой и ниткой. Она собиралась заштопать ее, пока я буду заниматься оформлением прав на землю. Когда она появилась в дверном проеме, мгновенно поймав равновесие, опершись на дверной косяк, она начала разговор словно на середине мысли:

– Если земля не будет принадлежать тебе – она не будет принадлежать никому.

– Grazie, – ответила я, чувствуя, как подступают слезы. Она не любила утренних рыданий.

– Если мы сейчас начнем – мы уже не остановимся. День – длинный.

Затем она надела увеличивающие очки поверх своих обычных и уселась за работу.

Пока мы с Франкой и Косимо продолжали спуск по извилистой дороге, проезжая мимо заброшенных фермерских хозяйств и редко используемого вокзала Серда, я вспомнила, что так и не позвонила родителям, чтобы сообщить им новости. Я не сказала своей сестре. Все произошло так быстро, так неожиданно, я была слишком сильно вовлечена в водоворот событий. Мне требовалось время, чтобы понять, что я чувствую относительно всего этого, прежде чем я смогу ощутить нечто похожее на торжество. В данный момент это было горько-сладким чувством. Мы с Саро часто мечтали о том, что у нас будет дом в провинции Сицилии, окруженный садом из оливковых деревьев. Теперь эта возможность появилась, но уже не стало Саро.

Вместе с домом наступала и ответственность. Смогу ли я позволить его себе в будущем? Кто поможет содержать его в порядке? Захочу ли я вообще продолжать возвращаться сюда, когда Зоэла вырастет? Все это казалось мне сложным, чтобы объяснить своей семье зараз. Тем не менее я знала, что они поймут всю значимость земельной собственности. Со времен рабства и Реконструкции владение землями было способом, с помощью которого моя семья (с обеих сторон) отмечала свой прогресс, боролась с прошлым и оставалась связанной с другими. Теперь настала моя очередь устанавливать связь, пусть даже и в неожиданном месте. И в то время, пока Косимо приостановил машину, почти полностью, из-за трактора, везущего огромные тюки пшеницы, я раздумывала, что фамильные земли значат для меня.

Во времена, когда моя бабушка по материнской линии была подростком и жила в одном из районов сельского Восточного Техаса, между чернокожими поселениями пост-Реконструкции Пайни и Нигтон, ее семья приобрела несколько сотен гектаров лесных угодий. Они обрабатывали их и трудились на них. Земля доставалась им кусочек за кусочком, небольшими приобретениями. Она находилась в низине и трудно поддавалась обработке, но оказалась по плечу людям, произошедшим от рабов и не имеющим образования.

Белые с предпринимательской жилкой искали вокруг Нигтона районы с более поддающейся обработке землей, позволяя маленьким сообществам афроамериканцев, вроде моей семьи, потихоньку начинать покупать некоторые земли, на которых их предки были рабами. Они влачили существование на территориях, окруженных куклуксклановцами, каким-то образом выживая в социальной системе, приверженной делу Джима Кроу.

И все же эти земли принадлежали им. И их оказалось достаточно для того, чтобы вести сельское хозяйство и вырастить четверых детей, отправить одного – мою бабушку – в колледж и оплатить ей степень магистра. Когда она была замужем и воспитывала мою маму, живя в соседнем городе, эти земли возделывались меньше. Тем временем ареал местной лесозаготавливающей промышленности расширялся, часто присваивая себе собственность чернокожих. Позже место для отдыха на озере Ливингстон попалось на глаза кому-то из застройщиков, превративших его в достопримечательность для жителей Хьюстона. Застройка разжигала интерес местных спекулянтов, которые систематически обманным путем продавали земли отсутствовавших на месте собственников.

Согласно легендарной традиции, такой же американской, как яблочный пирог и кумовство, местный белый собственник земель Дасти Коллингтон и его семья с успехом незаконно присвоили себе земли многих чернокожих фермеров, манипулируя записями в документах окружного секретаря. Он жил за счет отсутствующих поколений нигтонских потомков, тех, которые переехали в другие части страны во время Великой Миграции, тех, кто стремился к большим возможностям.

Между 1960-м и 1980-м, когда моей бабушки не было в округе, Дасти заявил, что члены семьи продали ему землю за определенную цену. У него даже имелись «записи», доказывающие это, фальшивый договор о купле-продаже, подписанный крестиком «Х». Этот крестик должен был подтвердить его утверждение о неграмотности продавца. Он заявлял, что моя прабабушка подписывалась крестиком, была безграмотной и продала ему почти шестьдесят гектаров земли. Я не знаю, что разозлило мою бабушку больше: тот факт, что Коллингтон назвал ее мать безграмотной (несмотря на то, что ее подпись стояла на документах, имевшихся в офисе окружного секретаря), или тот факт, что он утверждал, будто бы она продала фамильные земли, не посоветовавшись об этом со своей дочерью. К тому времени, когда моя бабушка умерла в возрасте девяноста семи лет – это было за год до того, как Барак Обама стал президентом, и в тот год, когда Саро был слишком болен, чтобы поехать на ее похороны, – земли нашей семьи уменьшились до площади менее чем сорок гектаров, несмотря на то что лишь ничтожный процент от изначальной площади был продан на самом деле.

Я наблюдала за борьбой моей бабушки, за ее попытками восстановить права на землю и официально обжаловать решения, принятые в пользу Дасти, издалека, когда уехала учиться в Италию, потом я приобрела свое первое жилье в Нью-Йорке, а позже переехала в Лос-Анджелес. Эта несправедливость приводила меня в ярость. И все же я по-прежнему любила аромат сосен, а извилистые грунтовые дороги из красной глины были у меня в крови. Я в прямом смысле знала их вкус. И эта земля была для меня местом, таким же реальным и живым, как и моя собственная кожа. Даже если мне никогда не хотелось бы быть настолько зависимой от нее, как мои предки, я любила ее так, как любят места, которые нельзя забыть, привычные душе и сердцу.