«Для чего я здесь?»

Хотя текущее положение вещей некоторым образом обескураживало, дела Виткевича складывались в целом неплохо, благодаря заботам Перовского. Губернатор даже попросил Родофиникина ознакомить с бухарской «Запиской» самого Николая I. Но не вышло. Константин Константинович подобную услугу предоставлять отказался, хотя реагировал вежливо: «Приношу Вашему превосходительству благодарность за сообщение записки Виткевича, я читал ее с величайшим вниманием и любопытством; но государю императору читать ее невозможно; слишком пространна и много мелочей, которыми ей совестно обременять священную особу Царя, довольно читающего бумаг ближайших к сердцу и ко благу отечества; сообщил я ее однако нашему любезнейшему генерал-адъютанту Адлербергу»[297].

Одно это дорогого стоило. Генерал-адъютант Владимир Федорович Адлерберг был человеком близким к самодержцу, заведовал его походной канцелярией и сопровождал во всех поездках и путешествиях. Нет никаких свидетельств тому, что он информировал императора о бухарской «Записке» и ее авторе, но исключать этого нельзя. Да и благорасположение самого Адлербер-га имело значение. С этого момента и в последующие три года, когда задумывалось и реализовывалось афганское предприятие, имя Виткевича было на слуху в высшем эшелоне российской власти.

Находясь в Петербурге, он получил повышение, стал поручиком. Так что, если ему приказали бы возвращаться в степные края, то в новом, завидном статусе. Впрочем, хотелось думать, что новый чин присвоили для того, чтобы отправить в Афганистан. Нельзя же посылать с миссией за границу прапорщика! Возможно, это было одной из причин повышения, не говоря уже о протекции Перовского.

Ну, а пока Виткевич осваивался в северной столице, совершал визиты, знакомился со столичным обществом. В этом ему помогали Франтишек Малевский и его супруга Елена. Франтишек – друг Мицкевича, бывший филомат, редактор выходившей в Петербурге польской газеты «Tygodnik Petersburg ski» и директор Литовской метрики (архива). Он знал многих писателей и поэтов, включая П. А. Вяземского, И. И. Дмитриева и А. С. Пушкина. Нетрудно догадаться, что Яна рекомендовал Малевским Томаш Зан, отозвавшийся о нем наилучшим образом – как о «нашем товарище», и просивший помочь ему сориентироваться в столице и «послужить советами в делах, которые представят для него интерес»[298].

В письме Франтишеку от 1 марта 1836 года Зан сообщал: «Ожидается, что вскоре к вам приедет Ян Виткевич, поручик здешнего батальона, и лет тому назад – крожский ученик, самый юный из отданных в солдаты. Это время он использовал для изучения местных языков: татарского, персидского; проникся обычаями русских и азиатов, привык к их образу жизни; а будучи по природе приятной наружности, сильным, ловким, получившим в семье хорошее или даже отменное воспитание, все схватывающим на лету, он стал здесь человеком обожаемым и востребованным, который не раз свое влияние оказывал на киргизов»[299].

Зан назвал Виткевича поручиком, хотя, как мы помним, в письмах Родофиникину Перовский представлял его прапорщиком. По всей вероятности, представление о повышении было подписано еще до отъезда Яна в Петербург, но губернатор, хоть и не сомневался в его положительном рассмотрении, в официальной бумаге не имел права опережать события. Другое дело Зан, который писал о повышении друга по службе в личной корреспонденции.

Томаш не жалел эпитетов и добрых слов в адрес Яна, чтобы наилучшим образом преподнести его достоинства. Отмечал остроту его ума, проницательность, умение видеть связь времен («оценивать события прошлого с учетом того, что предстоит в будущем»). По мнению Зана, Виткевич органично соединял в себе черты человека европейской цивилизации «и индивида стран Азии»[300].

Не менее восторженно он охарактеризовал Яна в письме Елене Малевской от 14 июня 1836 года, то есть написанном в день отъезда Яна. Нет необходимости цитировать все лестные оценки, но несколько строчек, имеющих отношение к личной жизни Виткевича, представляют несомненный интерес. Вероятно, догадываясь, что Малевские будут знакомить блестящего и многообещающего молодого офицера со столичными барышнями, Зан предупреждал: брачными узами тот связывать себя не собирается. «Не женится прежде, пока не разбогатеет, и жена должна отвечать всем его требованиям меры и веса»[301].

Такой показательный штрих характера человека, который с людьми сходился трудно и был своего рода ригористом. При содействии Малевских он, наверное, вошел в какой-то круг светского общения, но по большому счету чувствовал себя в столице не совсем комфортно; новых, по-настоящему близких знакомств не завел и признавался в этом в письмах к Далю. Кандидаток на предмет брачных отношений не появилось. Легко представить, что в течение почти года, проведенного в Петербурге, у молодого офицера возникали сердечные привязанности, он не чурался легкого флирта, но вряд ли это было что-то серьезное, что могло сделать жизнь насыщенной и увлекательной и без приключений в Степи, Бухарин или Афганистане.

Одиночество, замкнутость превалировали в настроении Виткевича. Причина могла заключаться и в непростых, в значительной степени конфликтных отношениях внутри «родового гнезда» с матерью и братом, в общей психологической надломленности, вызванной прошлыми тяготами. Родительский дом перестал быть для него надежным якорем и пристанищем, ориентиром в изменчивом мире.

Виткевич признавался Буху, что в Литву его больше не тянет[302], но все же на некоторое время он отлучился из столицы, чтобы наведаться в Пошавше. Скорее, это была вынужденная дань семейным узам, которые для Яна во многом утратили свое значение. После крожской драмы это была вторая и последняя его поездка в места своего детства и юности.

В Пошавше он остро почувствовал, что отчуждение между ним и другими членами семьи нарастает. Все, чем они жили, что было для них насущным, важным, животрепещущим, представлялось теперь делами давно минувших дней. Интересы стали слишком разными. Игнаций, сделавшись главой семьи, холодно отнесся к брату. Мать была тяжело больна, сколько ей еще оставалось? Душевные переживания Яна отразил в своем романе Михаил Гус: «Я – оторванный ломоть. Семьи у меня нет. Да и Польша уже чужда»[303].

В Петербурге он чаще всего был предоставлен самому себе. Такая вот показательная деталь: никого не находилось, чтобы показать ему столичные достопримечательности. Он жаловался Далю: «Как я не завёл здесь никаких знакомств, то большого труда стоило пробраться в Эрмитаж, Кунсткамеру, Академию Художеств, где картина Брюллова. Петербург великолепен, но надо пожить долго, чтобы видеть всё любопытное и всему подивиться»[304].

Картина Брюлова, а это был «Последний день Помпеи», произвела на Виткевича поразительно сильное впечатление.

Он посещал столичные театры, гулял по городу, наслаждался красотой изумительных зданий. Дважды съездил в Кронштадт. В архиве сохранилось официальное свидетельство, выданное ему 28 сентября 1836 года: «Предъявитель сего, адъютант Оренбургского Военного Губернатора, г-н поручик Виткевич, командированный по делам службы в Азиатский департамент, уволен оным в город Кронштадт, от настоящего числа впредь на двое суток; в удостоверение чего и дано ему свидетельство из сего Департамента за подписью и приложением Казенной Печати. Начальник Отделения Н. Л.»[305]. Другое официальное свидетельство для посещения Кронштадта было выдано вице-директором Азиатского департамента Сакелем[306].

Н. Л. – это Николай Иванович Любимов, начальник отделения в Азиатском департаменте, впоследствии занявший должность директора, сделавшийся тайным советником и сенатором. В 1836 году ему поручили поддерживать контакт с Виткевичем.

Ян по-прежнему наведывался в «присутствие» для занятий по интересовавшей его теме. Штудировал коллекцию публикаций об Афганистане, Персии и сопредельных странах, сочинения британских и прочих европейских путешественников, включая труды Александра Бернса. Но время шло, вся литература была читана-перечитана, а решение политических вопросов, от которых зависела судьба Виткевича, затягивалось.