Выше уже говорилось, что ни о каком военном вторжении в Индию Россия не помышляла, но была не прочь «пощипать британцам перышки» по периметру их владений и для этого союзническое взаимодействие с такими странами, как Персия и Афганистан, могло стать незаменимым подспорьем. «Действовать на Индию Россия может только тогда, – заключал М. Н. Муравьев, – когда она будет уверена в содействии ей Персии и Афганистана. Без сего содействия и помышлять о потрясении владычества англичан в Индии невозможно: ибо тогда для прохода в Индию придется воевать с разнородными племенами в Персии и в Афганистане и оставлять везде гарнизоны для прикрытия тыла армии. Посему прежде всяких наступательных действий, но в одно время однакож с приготовлениями к походу, необходимо упрочить дипломатическими переговорами положение свое в Персии и Афганистане. От удачи сих действий будет зависеть принятие дальнейших наступательных мер»[253].

Многие в России считали, что британское господство в Индии можно пошатнуть искусными политическими мерам, которые будут способствовать усилению недовольства коренных жителей этой страны. Дивов высказывал такое суждение, которое наверняка разделяли многие его коллеги: «В Индии владычество англичан весьма непрочно. Обученные англичанами военному искусству, индусы восстанут со временем против своих угнетателей и создадут в Индии новый порядок вещей, что отразится, без сомнения, и на Китае»[254]. Установление недружественных Лондону режимов по границам «жемчужины короны», должно было способствовать достижению этой цели.

Азиатский департамент советовал действовать не в лоб, а прибегнуть к гибкой и изощренной тактике, которая не выставляла бы Россию инициатором агрессивных действий, отводя ей роль закулисного кукловода, и не давала Великобритании повода к обострению конфликта. «Россия не обманывается и не страшится, она знает по опыту, что полезные и твердые действия совершаются без шума…» и «благоразумие призывает к осторожности от проигрыша»[255].

Рассматривая возможность сближения с Дост Мухаммед-ханом, мидовцы взвешивали все «за» и «против», чтобы минимизировать возможные политические издержки и избежать роста напряженности в отношениях с Англией сверх допустимого предела. Сложная задача, ведь речь шла не просто о расширении контактов с Афганистаном (точнее с ведущими афганскими ханствами), а о многоходовой и достаточно сложной комбинации, в которой свое слово должна была сказать такая крупная восточная держава, как Персия.

От характера отношений с этим государством в огромной степени зависела прочность позиций России в Закавказье, на всем Среднем Востоке, в Центральной и Средней Азии. Между тем, в первой трети XIX века эти отношения отличались неустойчивостью: на смену военной конфронтации приходили периоды, когда превалировало взаимодействие на основе общности интересов и vice versa. Свой заметный вклад в поддержание этой неустойчивости вносила Великобритания, регулярно стравливавшая русских и персов. Их сближение воспринималось как сущий кошмар, а Петербург нацеливался именно на это, в том числе в широком региональном контексте.

Восемь лет минуло с тех пор, как сокрушительным поражением Тегерана завершилась русско-персидская война 1826–1828 годов, и в феврале 1828 года был заключен Туркманчайский мирный договор. Фатх Али-шах уступил России Эриванское и Нахичеванское ханства, обязался уплатить большую контрибуцию, предоставил победительнице исключительные торговые преференции и пошел на другие уступки. Подобное укрепление российских позиций ошеломило англичан, которые подталкивали шаха к войне, но получили эффект, обратный желаемому. Не изменил политической картины и случившийся в 1829 году разгром в Тегеране российской миссии, во многом спровоцированный британскими дипломатами, и убийство практически всех ее сотрудников, включая посланника Александра Сергеевича Грибоедова.

Возникший кризис в двусторонних отношениях был улажен. Николай I, помимо того, что недолюбливал Грибоедова, не собирался возобновлять конфликт с Персией и милостиво соизволил принять извинения шаха, так что свой вес в этой стране Россия сохранила и даже усилила. По замечанию Симонича, «даже кровавая трагедия 1829 года… послужила еще большему сближению двух правительств, ибо большинство сомневающихся имело возможность убедиться в справедливости и великодушии императора Николая»[256].

Пришла пора немного подробнее рассказать об этом высокопоставленном дипломате, которому было суждено сыграть заметную роль в осуществлении антибританских замыслов России и судьбе Виткевича. Далматинец, наполеоновский офицер, участвовавший в российском походе 1812 года, он попал в плен и вскоре полюбил Россию как вторую родину. Поступил на службу в императорскую армию, прошел персидскую и турецкую кампании (1826–1828 и 1828–1829). Дослужился до генерал-лейтенанта, получил титул графа, и, как сказали бы в позднейшие времена, «перешел на дипломатическую работу». С 1832 года Симонич представлял российские интересы в Тегеране.

За пять лет он стал одной из самых влиятельных фигур при персидском дворе, шах не принимал без консультации с ним сколько-нибудь значимых решений. Как отмечал Ибрагим Ходжа в одном из своих посланиях кабульскому эмиру, «русский посол постоянно находится при шахе»[257].

Будучи человеком предприимчивым, не боявшимся брать на себя ответственность, Симонич, подобно Родофиникину и Перовскому, ратовал за решительный отпор англичанам, но при этом склонен был «увлекаться» и выходить за пределы имевшихся инструкций. Это многие ему ставили в вину, включая Дюгамеля, который сменил его в качестве посланника в ноябре 1838 года.

Он упрекал Симонича в слишком непримиримом отношении к англичанами, вызванном присущим ему «бонапартизмом». «Симонич был ярый бонапартист, такой ярый, каких я редко видел, и он в высшей степени разделял все предубеждения и личную ненависть знаменитого пленника, жившего на острове Св. Елены, – то есть, другими словами, от всей души ненавидел англичан»[258].

Кроме того, на политическом поведении Симонича сказывалась острая неприязнь, которую он испытывал к Макнилу, назначенному в 1836 году главой британской миссии в Тегеране. Впрочем, не исключено, что эта неприязнь во многом возникла в результате того чувства, которое испытывал к русскому дипломату сам Макнил. Этот персонаж нашего повествования, как и Симонич, сыграл заметную роль в русско-персидско-афганско-британской интриге и самым ощутимым образом повлиял на ее развязку.

Получив в Великобритании медицинское образование, Макнил соблазнился высокими зарплатами в Индии и завербовался туда врачом кавалерийского полка. В 1821 году отправился в Тегеран в британскую миссию в том же качестве и провел там с перерывами около 14 лет. За это время зарекомендовал себя недурным эскулапом, а еще способным дипломатом, умевшим устанавливать полезные связи. После русско-персидской войны, когда в стране вспыхнула чума, он врачевал старшую жену Фатх Али-шаха, вылечил ее, чем заслужил благодарность и расположение правителя. Они нередко ужинали втроем, доверительно беседовали, что позитивно сказывалось на содержании телеграмм, отправлявшихся из миссии в Лондон и Калькутту (где находился офис генерал-губернатора Индии) и продвижении британских интересов в Персии.

Подпоручик В. С. Толстой (в прошлом – декабрист, отданный в солдаты) в сентябре 1838 года по распоряжению командования опекал Макнила, когда тот, покинув Персию, возвращался на родину через Кавказ. Толстой пришел к выводу, что Макнил был «самым влиятельным лицом в Персии»[259]. Понятно, что в основе такого лестного мнения лежали рассказы самого посланника, но, по всей видимости, это влияние относилось к концу 1820-х – началу 1830-х годов.

Когда же врач-дипломат прибыл в Тегеран в роли посланника, ситуация в корне изменилась, и в ходе конкуренции с Симоничем он шаг за шагом уступал свои позиции. Фатх Али-шах ушел в мир иной, его сменил молодой Мохаммад-шах, утвердившийся у власти не без помощи Симонича и ориентировавшийся на Россию. Тем не менее, многие связи у главы британской миссии сохранились, и на местной политической сцене он оставался важной фигурой. Браламберг признавал, что Макнил знал «в совершенстве язык и обычаи страны» и имел «большие связи в персидских верхах благодаря своим врачебным познаниям»[260].

Симонич считал Макнила выскочкой и никудышным дипломатом, что, в общем, несправедливо – тот в поте лица своего нарабатывал навыки дипломатической деятельности и справлялся с ней совсем неплохо. Его высоко ценили Пальмерстон, генерал-губернаторы Индии Уильям Бентинк и Окленд (сменил Бентинка в 1836 году). А Симоничу Макнил платил той же монетой: воспринимая его как своего непримиримого противника, он задался целью убрать русского посланника со своего поста. Это была не заурядная неприязнь, а чувство сильнейшей вражды. Вероятно, оно не угасло и после того, как англичанин добился своего, хотя незадолго до смещения Симонича ему самому пришлось распроститься со своей должностью. По словам Толстого, «граф Симонич не выходил из памяти этих англичан, из чего легко было заключить, что он им порядочно подсолил и что их чем-нибудь да поддел»[261].

С доказательствами этого мы еще познакомимся.

Свое отношение к Симоничу Макнил переносил на Россию. Хотя оно и без того было достаточно скверным (как у всякого «нормального» англичанина), идиосинкразия – в данном случае этот термин представляется нам уместным – к русскому дипломату многократно усиливала нелюбовь к извечной континентальной сопернице Великобритании. В результате своеобразной персонификации, когда образ Симонича сливался с образом России, Макнил безудержно клеймил ее и изображал как самую ужасную угрозу британским владениям. В 1836 году он издал в Лондоне памфлет «Продвижение и существующее положение России на Востоке»[262], в котором не жалел выражений для характеристики русского экспансионизма. Его считали убежденным русофобом даже на фоне других антироссийски настроенных британских дипломатов и политических деятелей[263].

Главы дипломатических миссий в Тегеране сошлись в ожесточенной политической схватке, в результате которой оба лишились своих постов, правда, с различными последствиями. Макнила в Лондоне обласкали и наградили, а Симонича ждала опала. Но в середине 1836 года, когда региональная интрига только разворачивалась, ее исход представлялся неясным.

Любопытно, что Дюгамель с большим сочувствием отзывался об английском посланнике, будто забывая, что тот ненавидел Россию, пожалуй, сильнее, чем Симонич ненавидел Великобританию. Причина в значительной степени коренилась в личных счетах русских посланников.