— Она немая. От рождения, — отрывисто пояснила её мать. — Всё слышит, но не говорит.
Немая! Филипп снова растерялся и сконфузился; мать Дорофеи начала прощаться. Глядя на них обеих, невозможно было с уверенностью сказать об их происхождении; единственное, в чём Филипп не сомневался, что живут они очень замкнуто и почти нигде не бывают.
— Так вы же будьте осторожнее здесь, у моря, — говорила ему мать Дорофеи. — Вода коварна; я и её вот всегда прошу, чтобы остерегалась…
— Непременно, сударыня, — Филипп поклонился, думая лишь о том, как простится с ним Дорофея. Неужели она вот так и уйдёт, и они никогда больше не увидятся? Отчего-то эта мысль оказалась совершенно невыносимой. Дорофея протянула руку, глядя ему в глаза решительно и смело, и Филипп вздрогнул, когда коснулся её горячих сильных пальцев…
* * *
Они встретились снова на другой же день. Едва Филипп проснулся, ноги сами понесли его во вчерашнюю бухту, и он задохнулся от радости, когда увидел Дорофею. Она улыбнулась ему — в первый раз — и крепко пожала руку. Филипп наконец-то представился, коротко рассказал о себе и, смеясь, стал описывать, в каком ужасе были его хозяева, когда узнали, что он перевернул лодку и, будучи одетым, искупался в заливе. Дорофея с беспокойством всмотрелась в его лицо, и он понял, какого рода её тревога.
— Я не говорил Прилучиным ни о вас, ни о вашей матушке, — поспешно сказал он. — И не буду, если вам так угодно.
Затем они долго молчали, прогуливаясь по берегу, и Филипп не испытывал ни малейшей неловкости от этого молчания. Дорофея единственная среди знакомых ему девушек не заливалась беспричинным смехом, не щебетала разный вздор, не бросала на него многозначительно-томных взглядов из-под ресниц. Она была так же естественна и спокойна, как эти шумящие сосны, дюны, гладкие нагретые солнцем камни, и для неё так же не имели значения его имя, богатство его отца, знатность старинного рода. Впрочем, он совсем не знал, о чём она думает и думает ли что-нибудь о нём.
* * *
Они продолжали встречаться на берегу, и общество Дорофеи привлекало Филиппа всё больше. С нею всё было не так, как с другими; она не напоминала ему ни единую из женщин его круга. Почему-то Филиппу хотелось быть с нею полностью откровенным, и раз начав, он уже не умел остановиться. Как-то он принялся рассказывать о своём детстве: как рано потерял мать, как отец всегда был слишком занят и потому посвящал ему очень мало времени. Филипп рос большей частью сам по себе, а его гувернёр, добрый и безобидный старичок, ничем не ограничивал его свободы. Однажды Филипп познакомился с двумя сыновьями торговца скобяной лавки и так сдружился с ними, что не мог без их общества провести и дня… Вместе они играли, озорничали, строили планы; тогда же Филипп узнал, что старший из них, Артамон, ничуть не расположен к отцовскому делу и мечтает убежать из дома, поступить на какое-нибудь судно юнгой, а после — дослужиться до капитана. Это удивительно совпадало с помыслами и мечтаниями самого Филиппа, однако он долго не решался поделиться с друзьями — ему всё казалось, что стоит только произнести сокровенное вслух, кто-нибудь обязательно подслушает, донесёт его батюшке, и тогда — прощай, встречи с друзьями, совместные забавы и мечты о море! Отец запрёт его дома, да ещё и надзирать кого-нибудь приставит. Поэтому прошло немало времени, прежде чем он решился говорить с друзьями откровенно, но когда решился, то это сблизило их особенно — как всегда бывает у мальчиков, если они доверяют друг другу «страшные» тайны.
Увы, скоро им пришлось расстаться: отец отправил Филиппа гостить к тётке в Париж, а возвратившись через несколько месяцев, он узнал, что его милые друзья съехали с квартиры на Васильевском острове. Он не знал, куда им писать; тем временем приходилось заниматься уроками грамматики, арифметики, географии, музыки — но он помнил своих друзей, гадал, сумел ли Артамон осуществить свои замыслы и где он сейчас. Сам же Филипп всё так же не мог спокойно смотреть на море; вся кровь в нём бурлила, когда он провожал глазами исчезающие вдали паруса и представлял, как они уходят туда — на волю, на бескрайние просторы… Однако же Филипп ни разу не плавал по морю; ему прекрасно было известно, что батюшка прочит ему дипломатическую, придворную карьеру и никогда не поймёт желания стать моряком…
Рассказывая Дорофее свою историю, Филипп вдруг поймал себя на том, что говорит с ней по-французски. Он смутился, это было невежливо с его стороны — беседовать с барышней на языке, которого она не понимает. Однако Дорофея с живым интересом смотрела ему в лицо и, кажется, ждала продолжения.
— Дорофея, простите, ради Бога, — пробормотал Филипп. — Мне так хорошо с вами, что я забылся… Я позабыл, что вы не говорите по-французски.
К его изумлению, Дорофея легко спрыгнула с камня, на котором они сидели, и, подобрав небольшую палочку, быстро написала на песке:
«Je comprends tout ce que vous dîtes».(7)
Филипп сперва не поверил своим глазам; Дорофея смеялась над его замешательством, а затем так же письменно объяснила, что мать всегда заботилась об её образовании и научила её французскому, так что она, Дорофея, очень любит французские романы, даже предпочитает их русским.
Филипп был в восторге; собственно, разговаривать при помощи букв они могли бы и раньше — он не понял, почему Дорофея предложила этот способ только сегодня, но допытываться не стал. Однако их беседы стали теперь много оживлённее.
— Мне ужасно хочется узнать вас покороче… Сколько же вам лет? — спрашивал Филипп.
«Пятнадцать».
— А почему ваша матушка не желает, чтобы вы даже близко подходили к воде, если вы так прекрасно плаваете?