…Отец пожелал сам,
Чтоб земледельческий труд был нелёгок, первый искусством
Пахаря вооружил, к работе нуждой побуждая,
Не потерпев, чтоб его закоснело в бездействии царство,
Вовсе не знали поля до Юпитера пахарей власти.
Даже значком отмечать иль межой размежёвывать нивы
Не полагалось. Всё сообща добывали. Земля же
Плодоносила сама, добровольно, без понужденья.
Он же, Юпитер, и яд даровал отвратительным змеям,
Волку велел выходить на добычу и морю — вздыматься,
Мёд с листвы он стряхнул, огонь от людей он запрятал,
Остановил и вино, бежавшее всюду ручьями,
Чтобы уменья во всём достигал размышляющий опыт,
Мало-помалу, и злак выводить из борозд научился,
Чтобы из жилы кремня извлекал он огонь потаённый.
Реки впервые тогда об ольхах долблёных узнали,
В первый раз мореход назвал и исчислил светила,
Звёзды Плеяд и Гиад и сияющий Аркт Ликаона.
Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем
Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.
Тот по широкой реке замётным неводом плещет
В поисках глуби, другой сеть мокрую тащит по морю;
Вот и железо у них, и пил визжащие зубья, —
А поначалу бревно кололи некрепкое клином.
Разные тут мастерства появились; труд неустанный
Всё победил, да нужда в условьях гнетущая тяжких[680].
Далее Вергилий перечисляет различные сельскохозяйственные орудия, подробно описывает конструкцию плуга[681], устройство тока для обмолота зерна[682], указывает приметы хорошего урожая[683], даёт советы по подготовке семян для посева[684].
Оставшаяся часть первой книги посвящена сельскохозяйственному календарю земледельца[685], осенним бурям и предсказаниям погоды[686] и, наконец, страшным природным явлениям и знамениям в связи с убийством Гая Юлия Цезаря:
В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,
Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.
Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый.
А между тем недаром земля, и равнина морская,
И зловещатели псы, и не вовремя вставшие птицы
Знаки давали. Не раз бросалась на нивы циклопов,
Горны разбив и кипя, — и это мы видели! — Этна,
Клубы катила огня и размякшие в пламени камни.
Частый оружия звон Германия слышала в небе.
К землетрясеньям дотоль непривычные, вдруг содрогнулись
Альпы, в безмолвье лесов раздавался откуда-то голос
Грозный, являться порой таинственно-бледные стали
Призраки в тёмную ночь, и животные возговорили.
Дивно промолвить! Земля поразверзлась, реки недвижны.
В храмах слоновая кость прослезилась и бронза вспотела.
Залил леса и понёс на своём хребте сумасшедшем
Царь всех рек Эридан, и стада, и отары с хлевами
Он по полям за собой потащил. Постоянно в то время
На требухе не к добру проступали зловещие жилы,
Алая кровь то и дело текла из фонтанов, и волчий
Вой по ночам долетал до стен городских на высотах.
Не упадало вовек с небес безоблачных столько
Молний, и столько комет никогда не пылало зловещих[687].
Завершается первая книга «Георгии» небольшой молитвой за благополучие Октавиана[688]. Вергилий просит богов-хранителей Рима не препятствовать «юноше» в его начинаниях, ибо только он может избавить государство от ужасов гражданской войны.
В начале второй книги Вергилий вновь традиционно взывает к богам, в данном случае к Вакху, обещая теперь воспеть «деревья дикие леса», виноградную лозу и маслину[689]; немного рассказывает о размножении различных деревьев[690], а затем обращается к Меценату:
Будь же со мной и моей начатой сопутствуй работе,
О украшенье, о часть моей величайшая славы,
Ты, Меценат! Полети с парусами в открытое море!
Нет, я всё охватить не стремлюсь моими стихами,
Нет, если даже я сто языков, сто уст возымел бы,
Голос железный. Скользи полосою прибрежною рядом,
Не отходя от земли. Тебя поэтической басней
Не задержу, ни двусмыслием слов, ни приступом долгим[691].
Далее Вергилий подробно повествует о выращивании деревьев и способах прививки[692], о видах деревьев[693], о сортах винограда[694], о свойствах различных почв[695], о выращивании виноградных лоз[696], об уходе за маслиной и использовании деревьев в быту[697]. Несколько раз поэт прерывает своё повествование, дабы воспеть Италию и прелести весны.
Италия в представлении Вергилия — это самая лучшая в мире страна, наделённая всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, наследница «золотого века», родина «крепких мужей», великих политиков и полководцев, находящаяся под особым покровительством богов:
Но ни мидийцев земля, что всех богаче лесами,
Ни в красоте своей Ганг, ни Герм, от золота мутный,
Всё же с Италией пусть не спорят; ни Бактрия с Индом,
Ни на песчаных степях приносящая ладан Панхайя.
Пусть не вспахали быки, огонь выдыхая ноздрями,
Эти места, и зубов тут не сеяно Гидры свирепой,
Дроты и копья мужей не всходили тут частою нивой, —
Но, наливаясь, хлеба и Вакха массийская влага
Здесь изобильны, в полях и маслины, и скот в преизбытке.
Здесь и воинственный конь выходит на поле гордо.
Белы твои, о Клитумн, стада, постоянно омыты
Влагой священной твоей, а бык, драгоценная жертва,
Римским триумфам не раз до божьих сопутствовал храмов.
Здесь неизменно весна и лето во время любое,
Дважды приплод у отар, и дважды плоды на деревьях.
Хищных тигров тут нет, ни львиного злого потомства,
Здесь собирателей трав аконит не обманет злосчастных,
Нет и чешуйчатых змей, огромные кольца влачащих
И, проползая тайком, вращающих тело спиралью.
Столько отменных прибавь городов и труд созиданья,
Столько по скалам крутым твердынь, людьми возведённых,
Столько под скалами рек, обтекающих древние стены!
Море напомню ли, к ней подступившее справа и слева?
Множество разных озёр; напомню ли Ларий обширный
Или тебя, о Бенак, как море, вздымающий волны?
Упомяну ли ещё о портах и молах Лукрина
Или о море, что, вдаль плотиной отогнано мощной,
В негодованье шумит и у гавани Юлия ропщет,
А закипевший Тиррен мешается с влагой Аверна?
Не у неё ли ручьи серебра и залежи меди
В недрах, течёт не она ль изобильно золотом чистым?
Крепких она и мужей, сабинских потомков и марсов,
И лигурийцев, трудом закалённых, и с копьями вольсков
Родина, Дециев всех и Мариев, сильных Камиллов,
И Сципионов, столпов войны, и твоя, достославный
Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней
Индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает.
Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!
Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних
Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки[698].
И только в такой прекрасной стране, как Италия, наступает не менее прекрасная весна! Благодатная италийская весна тоже является подлинным наследием «золотого века», и поэтому поэт посвящает ей несколько проникновенных строк[699]. Некогда весна царила круглый год («была лишь весна»), верит поэт, и только с приходом «железного века» природа изменилась.
Все свои достоинства Италия сохранила ещё со времён «золотого века», и теперь, по мысли Вергилия, нужно только приложить немного усилий, чтобы вновь создать счастливое «царство Сатурна». Этот замечательный образ Италии, созданный Вергилием, обрёл бессмертие не только в его стихах, но и в мировоззрении римлян.
Например, Италия в образе богини Земли представлена на знаменитом «Алтаре мира», созданном в честь триумфального возвращения Октавиана из западных провинций. «Алтарь мира» был торжественно заложен 4 июля 13 года на Марсовом поле, а открыт и освящён 30 января 9 года. Этот замечательный памятник, реконструированный в первой половине XX века, представляет собой огороженную высокими мраморными стенами площадку, в центре которой на ступенях находится роскошный жертвенник. Стены алтаря украшены замечательными барельефами с изображением божеств и торжественной процессии по случаю закладки. Италия изображена на западной стене и предстаёт перед зрителями в виде прекрасной женщины, сидящей на троне и держащей на коленях двух миловидных младенцев. Со всех сторон она окружена цветами и плодами; по бокам от неё находятся две нимфы, олицетворяющие ветры, а у ног мирно пасётся ягнёнок и лежит вол.
В конце второй книги как бы в дополнение к гимнам в честь Италии и весны Вергилий поместил своеобразный панегирик италийской деревне и сельскому труду, в котором беспощадно обличает городскую жизнь:
Трижды блаженны — когда б они счастье своё сознавали! —
Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц,
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу.
Пусть из кичливых сеней высокого дома не хлынет
К ним в покои волна желателей доброго утра,
И не дивятся они дверям в черепаховых вставках,
Золотом тканных одежд, эфирейской бронзы не жаждут;
Пусть их белая шерсть ассирийским не крашена ядом,
Пусть не портят они оливковых масел корицей, —
Верен зато их покой, их жизнь простая надёжна.
Всем-то богата она! У них и досуг и приволье,
Гроты, озёр полнота и прохлада Темпейской долины,
В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрёма, —
Всё это есть. Там и рощи в горах, и логи со зверем;
Трудолюбивая там молодёжь, довольная малым;
Вера в богов и к отцам уваженье. Меж них Справедливость,
Прочь с земли уходя, оставила след свой последний[700].
В отличие от горожан италийские крестьяне спокойно живут на лоне природы, честно трудятся и довольствуются скромными сельскими радостями[701]. Не в этом ли заключается основной идеал жизни для философов-эпикурейцев, у которых учился в своё время и Вергилий? Но этого мало! По мысли поэта, простые крестьяне практически живут и блаженствуют в «золотом веке»:
Скоро зима. По дворам сикионские ягоды давят.
Весело свиньи бредут от дубов. В лесу — земляничник.
Разные осень плоды роняет с ветвей. На высоких,
Солнцу открытых местах виноград припекается сладкий.
Милые льнут между тем к отцовским объятиям дети.
Дом целомудренно чист. Молоком нагруженное, туго
Вымя коровье. Козлы, на злачной сойдясь луговине,
Сытые, друг против друга стоят и рогами дерутся.
В праздничный день селянин отдыхает, в траве развалившись, —
Посередине костёр, до краёв наполняются чаши.
Он, возливая, тебя, о Леней, призывает. На вязе
Вешают тут же мишень, пастухи в неё дротики мечут.
Для деревенской борьбы обнажается грубое тело.
Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то,
Так же с братом и Рем. И стала Этрурия мощной.
Стал через это и Рим всего прекраснее в мире, —
Семь своих он твердынь крепостной опоясал стеною.
Раньше, чем был у царя Диктейского скипетр, и раньше,
Чем нечестивый стал род быков для пиров своих резать,
Жил Сатурн золотой на земле подобною жизнью.
И не слыхали тогда, чтобы труб надувались гортани,
Чтобы ковались мечи, на кремнёвых гремя наковальнях[702].
Но так ли всё это было на самом деле? Не слукавил ли здесь Вергилий? Ведь именно крестьяне больше других страдали во время гражданских войн, именно крестьяне отдавали своих сыновей в солдаты, именно крестьяне лишались своих наделов в результате конфискаций и бежали в города. Вероятно, основная задача поэта, как полагают многие учёные, заключалась не в том, чтобы показать, какова современная ему деревенская жизнь, а в том, какова она была в прошлом («Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то») и какова может стать в будущем, благодаря долгожданному миру и деяниям великого Октавиана. При этом крестьянский мир, описанный Вергилием, ни в коем случае не является утопией. Это не сказочная Аркадия, как в «Буколиках», ареальная Италия. Вергилий учит, как нужно трудиться земледельцам, чтобы возродить Италию — наследницу «царства Сатурна», и снова жить счастливо, будто в «золотом веке». «Георгики» по сути являются великим гимном крестьянскому труду, без которого немыслимо возрождение Римского государства, а также возвращение «золотого века». Но полноценный труд возможен только в мирное время, поэтому протест против гражданской войны красной нитью проходит через всю поэму. Уже в конце первой книги поэт страстно обрушивается на современность:
Правда с кривдою здесь смешались, всё войны по свету…
Как же обличья злодейств разнородны! Нет уже плугу
Должной чести. Поля засыхают с уходом хозяев
Прежних; и серп кривой на меч прямой перекован.
Там затевает Евфрат, а там Германия брани:
Здесь, договоры порвав, города-соседи враждуют
Непримиримо, и Марс во всём свирепствует мире[703].
В начале третьей книги после обращения к богам-покровителям скотоводства[704] Вергилий заявляет, что собирается воздвигнуть на берегу Минция величественный мраморный храм в честь Октавиана, чтобы поклоняться ему, как богу[705]. В этом храме поэт обещает установить статую императора, а на берегу устроить пышные жертвоприношения и лошадиные бега. Появление этого весьма преувеличенного поэтического восхваления Октавиана, как полагают учёные, было связано с поражением Марка Антония и Клеопатры и захватом Египта. Вергилий, желавший скорейшего завершения войн, теперь, вероятно, испытывал безмерную благодарность императору, принёсшему долгожданный мир на италийскую землю. Именно поэтому после уже традиционного обращения к Меценату с признанием, что именно по его велению были созданы «Георгики», поэт обещает незамедлительно приступить к созданию эпического произведения, прославляющего подвиги Октавиана:
Ты, Меценат, повелел нелёгкое выполнить дело.
Ум не зачнёт без тебя ничего, что высоко. Рассей же
Леность мою! Киферон громогласно нас призывает,
Кличут тайгетские псы, Эпидавр, коней укротитель, —
И не умолкнет их зов, повторяемый отгулом горным.
Вскоре, однако, начну и горячие славить сраженья
Цезаря, имя его пронесу через столькие годы,
Сколькими сам отделён от рожденья Тифонова Цезарь[706].
Далее Вергилий переходит к основной теме второй книги и обстоятельно рассказывает о разведении крупного рогатого скота и лошадей[707], а затем об уходе за мелким рогатым скотом[708], прерывая повествование описанием боя быков и эпизодом о непростой жизни пастухов в Ливии и Скифии[709]. Особенно удалась Вергилию картина жестокого боя быков:
В Сильском обширном лесу пасётся красивая тёлка,
А в отдаленье меж тем с великой сражаются силой,
Ранят друг друга быки, обливаются чёрною кровью,
Рог вонзить норовят, бодают друг друга с протяжным
Рёвом; гудят им в ответ леса на высоком Олимпе.
В хлеве одном теперь им не быть: побеждённый соперник
Прочь уходит, живёт неведомо где одиноко.
Стонет, свой помня позор, победителя помня удары
Гордого, — и что любовь утратил свою без отмщенья,
И, оглянувшись на хлев, родное селенье покинул.
С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твёрдых
Скал всю ночь он лежит, простёрт на непостланном ложе,
Только колючей листвой питаясь да острой осокой.
Он испытует себя и гневу рога свои учит.
Он на стволы нападает дубов, ударяется в ветер
Лбом и взрывает песок, и взвивает, к битве готовясь.
После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись,
Двигает рать, на врага, уже всё позабывшего, мчится, —
Словно волна: далеко забелеется в море открытом,
И, удлинись, свой пенит хребет, и потом, закрутившись,
Страшно гремит между скал, и, бросившись, рушится шумно,
Величиною с утёс; и даже глубинные воды
В крутнях кипят, и со дна песок подымается чёрный[710].
Некоторые комментаторы видят в этом описании боя скрытый намёк на борьбу между Октавианом и Марком Антонием. Заканчивается третья книга страшной картиной гибели скота в Норике из-за неведомой эпидемии, не пощадившей ни молодняк, ни взрослых животных, ни людей[711].
Четвёртая, заключительная книга «Георгик», посвящённая пчеловодству, начинается с традиционного обращения к Меценату:
Ныне о даре богов, о мёде небесном я буду
Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!
На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных,
Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,
Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья.
Малое дело, но честь не мала, — если будет угодно
То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону![712]
Как известно, отец Вергилия занимался пчеловодством, поэтому поэт с большим знанием дела повествует об устройстве пасеки и ульев[713], о нравах пчёл[714], о жизни пчёл в улье[715], о сборе мёда и болезнях пчёл[716]. Поскольку жизнь пчёл весьма упорядочена, Вергилий уподобляет каждый улей маленькому государству с идеальным строем. У пчёл всё общее: дом, дети, пища. Все вместе они работают и все вместе заботятся о своём улье, во главе которого стоит их любимый царь. Пчёлы очень чтут царя и даже готовы за него умереть. Если же у них вдруг появляется второй царь, то устоявшийся порядок рушится и начинается непримиримое соперничество. В такой ситуации Вергилий советует уничтожить одного из пчелиных царей, того, который «…обленившийся, гадок / И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо»[717], чтобы вновь воцарился мир и спокойствие в улье. Считается, что здесь поэт намекает на Марка Антония.
Вергилий наделяет пчёл частицей божественного разума и приводит очень важное философское положение о бессмертии, согласно которому:
…есть божественной сущности доля
В пчёлах, дыханье небес, потому что бог наполняет
Земли все, и моря, и эфирную высь, — от него-то
И табуны, и стада, и люди, и всякие звери,
Всё, что родится, берёт тончайшие жизни частицы
И, разложившись, опять к своему возвращает истоку.
Смерти, стало быть, нет — взлетают вечно живые
К сонму сияющих звёзд и в горнем небе селятся[718].
Свой подробный рассказ о пчеловодстве Вергилий прерывает знаменитым описанием сада[719]. Сначала он извиняется за то, что не имеет возможности подробно рассказать о садах, розариях, огородах и цветниках, поскольку его поэма близится к концу, а затем с ностальгией повествует о некоем корикийском старике (город Корик, Киликия), разбившем прелестный садик на клочке каменистой, неплодородной земли близ италийского Тарента. Что только не росло в саду у старичка!
Малость всё ж овощей меж кустов разводил он, сажая
Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, —
И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно
Стол, возвратясь, нагружал своею, некупленной снедью.
Первым он розу срывал весною, а осенью фрукты.
А как лихая зима ломать начинала морозом
Камни и коркою льда потоков обуздывать струи,
Он уж в то время срезал гиацинта нежного кудри
И лишь ворчал, что лето нейдёт, что медлят Зефиры.
Ранее всех у него приносили приплод и роились
Пчёлы; первым из сот успевал он пенистый выжать
Мёд; там и липы росли у него, и тенистые сосны.
Сколько при цвете весной бывало на дереве пышном
Завязей, столько плодов у него созревало под осень.
Из лесу даже носил и рассаживал взрослые вязы,
Крепкую грушу и тёрн, подросший уже, не без ягод;
Также платан, чья уж тень осеняла сошедшихся выпить[720].
Кто же этот загадочный старик? Одни видят в нём некоего киликийского пирата, вероятно, из тех, что были переселены Помпеем Магном в Калабрию. Другие считают, что прототипом корикийского старика мог быть Катон Старший, прославившийся своими глубокими познаниями в области сельского хозяйства и отличавшийся большой бережливостью и скромностью.