Мне стало жаль эту девушку: она выглядела раздавленной и полной отчаяния.

По пути домой я упрекнула Вацлава: «Ну как ты мог быть таким жестоким, почему не оставил ей немного надежды?»

«Потому что надежды нет никакой. Эта девушка никогда не будет танцевать, и было бы гораздо более жестоко позволить ей жить с этим невыполнимым желанием, на которое она только напрасно бы потратила свою жизнь. Ради искусства танца мы должны показывать, что дилетантизм в нем — огромная опасность. Те, кто любит танцевать, но не имеет для этого ни способностей, ни достаточно ранней и правильной подготовки, — почему они не могут просто изучить для себя столько, чтобы уметь полностью оценить балет? Столько любящих музыку людей играют на своих инструментах дома, но зачем им показывать публике свои жалкие представления? Не думаю, чтобы какая-нибудь публика вынесла концерт пианиста, полный ошибок или импровизаций, и при этом прославляла бы „современную школу“ и говорила, что Бетховен старомоден, что его невозможно слушать. А именно это все эти так называемые „современные школы танца“ делают с нашим искусством, которому больше, чем любому другому, нужно настоящее понимание со стороны публики. Отсюда и пошла эта такая распространенная сегодня мода: любой необученный человек делается учителем танца».

Очень много людей взяли несколько уроков ритмической гимнастики или съездили на Восток, чтобы найти там несколько местных движений, и на этом основании объявили, что «классическая школа» вышла из моды. Вацлав называл их «танцоры-грибы».

До нас дошли слухи о том, что Рихард Штраус услышал, что мы интернированы в Австро-Венгрии, и попросил посольство Германии в Вене попытаться освободить нас.

Через несколько недель, когда Штраус приехал в Вену, мы встретились с ним. Вацлав горячо желал попросить у него согласия на постановку «Тиля Уленшпигеля» в виде балета. Штраус был вне себя от радости, когда услышал, что Вацлав уже адаптировал его музыку для этой цели, и от всей души дал свое разрешение, даже предложил внести изменения в партитуру, если это понадобится. Но Вацлав ответил, что не хочет изменить ни единого такта — такой совершенной и подходящей для балета он считал эту симфонию.

«Мефисто-вальс» был уже готов. Вацлав начал работать над замыслом, который был у него уже давно, — создать японский балет. Он интересовался Востоком и знал все танцы тамошних народов, хотя для меня было загадкой, как он их узнал. Он любил Хокусая и древние эпохи Дальнего Востока. Но как все эти танцы в его представлении отличались от тех, которые мы раньше видели на разных концертах и в оперных театрах! Японские танцы Вацлава были сверхмонументальными — это была последовательность поз и малое число движений; все они были искривленными, как в группе «Лаокоон»; пауза, потом легкий наклон головы, опускание век, невероятный поворот запястья, дрожь пальцев. Япония Нижинского была страной самураев — могучей, мрачной, трагической и пропитанной традициями.

К несчастью, балет остался незаконченным.

Мадам Л. взяла нас с собой в гости к Шонбергу. На виллу в Хитцинге, где он жил, мы пришли в сырой сумрачный день. Вацлав почувствовал большую симпатию к Шонбергу, заинтересовался его новыми сочинениями и пожелал послушать что-нибудь из них. За два года до этого, находясь в Берлине, он слышал там «Лунного Пьеро», и теперь ему было любопытно узнать, как развился Шонберг за это время.

Шонберг и его жена приняли нас очень тепло. Он и Вацлав скоро забыли о нашем присутствии и стали обмениваться мыслями.

Шонберг тогда писал «любопытные мистические картины», в которых, несомненно, была какая-то странная привлекательность.

Между ним и Вацлавом завязался очень жаркий спор. Шонберг утверждал, что в музыке не нужна никакая тренировка, потому что любой, у кого есть талант, может сочинять музыку или играть на пианино, не учась. Вацлав пытался применить его слова к танцу, и в конце концов они решили, что ошиблись в этом вопросе и что тренировка в обоих искусствах имеет первостепенную важность.

Мой крестный сказал нам однажды за ленчем, подавая нам борщ и кулебяку (такие же хорошие, какие могли быть приготовлены в Санкт-Петербурге), что о нас очень часто заходит речь на заседаниях Управления по надзору за военными делами.

«Мой дорогой Вацлав, похоже, что вы уникальный и драгоценный человек для Священной Российской империи и для наших уважаемых противников стран Союза. Мы получили больше просьб о вашем освобождении, чем когда-либо в истории было подано о военнопленном. Я должен сказать, что люблю вас, несмотря на то что вы московит; хотя я не могу судить об искусстве танца, я все же чувствую, что вы танцуете не только ногами, но еще и мозгами, и душой. Вот почему я защищаю ваши интересы на этих заседаниях, а не потому, что моя весьма очаровательная и глупая крестница помчалась за вами к антиподам и женила вас на себе. В конце концов, холостая жизнь единственный разумный способ существования для мужчины. Как бы то ни было, для моих очень высокопоставленных коллег имя Нижинский все равно что красная тряпка для быка. Я уверен: на следующем заседании у нас будет новая просьба о вашем освобождении, но кто ее подаст? Это для меня загадка, потому что все коронованные особы и все нейтралы уже заступались за вас».

Его предсказание и в самом деле сбылось, причем просьба пришла из самого неожиданного места.

Однажды рано утром зазвонил телефон. Я ответила на звонок не слишком быстро и без особого восторга, так как подумала, что моя сестра поступила очень глупо, позвонив в такой неподходящий час. Но, выслушав то, что было сказано на другом конце провода, я онемела и едва смогла ответить.

«Вацлав, мы должны сейчас же одеться и пойти к американскому послу мистеру Пейнфилду. У него есть для нас очень срочная новость».

Мы пошли туда. Нас принял сам посол. «Дорогой господин Нижинский, я очень рад, что вы освобождены. Согласно указаниям, полученным с родины, я попросил о вашем освобождении и вчера получил утвердительный ответ из министерства иностранных дел. Вы свободны и можете прямо сейчас ехать в Америку».

Потом он сказал нам, что Русский балет едет в Нью-Йорк, а точнее, должен уже быть там; что мистер Отто X. Кан, председатель совета директоров театра «Метрополитен-опера», попросил мистера Лэнсинга, главу Государственного департамента, добиться, чтобы австрийцы освободили Нижинского. Пришлось преодолеть огромные трудности, но австрийцы согласились отдать Нижинского американцам на неопределенный срок, однако подразумевалось, что он отпущен с определенными условиями.

В первую очередь, они хотели иметь официальные гарантии того, что Нижинскому не дадут вернуться в Россию. Но они поверили слову посла, который пообещал, что Нижинский будет соблюдать их условия.