Дорогой друг,
прилагаю все статьи, появившиеся этим утром по поводу Нижинского.
Должен признаться, ваша телеграмма меня сильно обеспокоила. Не понимаю, почему вы хотите, чтобы мы приняли эту версию: Карпаччо-Бакст, когда истинная причина в „Жизели“ Бенуа. Возможно, у вас есть свои на то основания, но я не могу предоставить французской прессе информацию, отличающуюся от той, что Нижинский и Бенуа во всех подробностях сообщили русской прессе в „Новом времени“ и „Санкт-Петербургской газете“.
Во всяком случае, вы видите, что я принялся за дело в течение получаса после получения вашей телеграммы. Париж кипит. Все обозреватели и балетоманы Парижа прибыли в павильон „Ановр“. Так что у нас есть (следует список статей. —
Я с нетерпением жду подробной информации о ваших программах… А также дайте мне знать, насколько вы отсрочили свои турне и сможете ли выполнить свои обещания».
Бенуа работал над эскизами многочисленных костюмов к «Петрушке», в то время как в далеком Болье Стравинский спешил закончить партитуру; Черепнин завершал работу над «Нарциссом», для которого Бакст сделал эскизы пасторальных декораций и замечательных костюмов; в распоряжение Анисфельда, написавшего так много восхитительных декораций по эскизам других художников, теперь предоставили подводный акт «Садко» с его балетом морских чудовищ. Равель еще не закончил «Дафниса», но Рейнальдо Ан значительно продвинулся с «Синим богом», и теперь Дягилев, пригласив его в Петербург, принялся чествовать. 28 марта он дал торжественный обед у Кюба, на котором присутствовали Глазунов, Лядов, Черепнин, Давыдов, Серов, Бакст, Головин, Рерих, Карсавина, Нижинский, Михаил и Вера Фокины, Шоллар, Больм, барон Бенкендорф, Гинцбург и другие знаменитости. Кшесинской, отметившей за три дня до этого свою двадцатую годовщину на сцене гала-представлением в Мариинском театре при участии Гердта и Николая Легата и в присутствии императора и обеих императриц, не было. После обеда Рейнальдо Ан и барон Медем из Консерватории исполнили «Синего бога» a quatre mains[179] под всеобщие аплодисменты. Таким образом, Дягилев почти представил один из своих балетов в Петербурге. А также это был, вероятно, последний раз, когда Дягилев и Нижинский вместе посетили Кюба. Вечер закончился пением собственных песен Рейнальдо в сопровождении фортепьяно и исполнением Глазуновым своих фортепьянных произведений. Небольшой апофеоз Дягилева, победителя, который не только показал русское искусство Европе, но теперь заказывал французским композиторам музыку для своей новой труппы. Окруженный друзьями и празднуя триумф в присутствии Нижинского, которого знал чуть больше двух лет, как он, должно быть, наслаждался обедом! Он, уволенный из императорских театров «без права поступления на службу», он, которого даже прогнали из театра с репетиции «Павильона Армиды» Бенуа, он, преследуемый интригами Теляковского, Крупенского и Кшесинской, подвергшийся остракизму со стороны царской семьи. Возлюбленный же его, уволенный из Мариинского театра, уже фактически был, а вскоре будет признан официально королем артистической Европы. Дягилев поспешил телеграфировать Астрюку о банкете с тем, чтобы использовать его в рекламных целях.
Он не мог предугадать ни того, что «Синий бог» не будет поставлен в 1911 году, а в 1912-м, когда его наконец покажут, обернется неудачей, ни того, что его добрый друг Серов, восхищавшийся персидскими миниатюрами и создавший под их воздействием превосходный занавес для «Шехеразады»*[180], умрет в этом году, ни того, что в течение месяца Нижинский покинет Россию навсегда, а через три года они расстанутся.
Дягилев подписал контракты с тем, чтобы показать свой балет в Монте-Карло вслед за ежегодным зимним оперным сезоном и в Риме во время Всемирной выставки искусства. Затем последует парижский сезон в июне, теперь он вел переговоры о лондонском сезоне во время коронации и о гастролях в Америке.
За пять недель до открытия сезона в Монте-Карло и за два месяца до парижского сезона, который должен был состояться в Шатле, как и в 1909 году, Дягилев предполагал следующий репертуар: «Жар-птица», «Шехеразада», «Нарцисс», «Петрушка», «Садко», «Синий бог», «Призрак розы» и балет на музыку Четырнадцатой рапсодии Листа. Мы увидим, что последний, который так никогда и не осуществился, все еще обсуждался за три недели до парижской премьеры.
Обдумывалась и другая новинка. Так как это было столетие Листа, как и Готье, Дягилев планировал исполнить «Орфея» в качестве симфонического антракта, пока публика будет рассматривать большой декоративный занавес, написанный Бакстом. Этот проект даже не осуществился, но подобный нашел свое воплощение. Интерлюдия «Битва при Керженце» из оперы Римского-Корсакова «Град Китеж» исполнялась в визуальном сопровождении написанного Рерихом «поразительного красного с зеленым занавеса, изображающего битву славян с монголами»**[181].
Труппа была собрана, репертуар составлен. В Монте-Карло должен был дирижировать Черепнин. Дягилеву все еще предстояло найти двух дирижеров для парижского сезона. Он вел переговоры с Купером в Москве и через Астрюка с Пьерне в Париже. В конце концов новичка пригласили в балет Пьера Монте, который будет дирижировать «Петрушкой».
13 марта Бакст приехал в Париж, чтобы писать декорации к «Синему богу» и «Призраку розы». 15-го Дягилев телеграфировал Астрюку, что прибудет в Париж в воскресенье, и спрашивал, смогут ли они пообедать вместе и не закажет ли Астрюк два кресла на этот день на концерт Колонна. В субботу 18 марта Дягилев с Нижинским сели в роскошный поезд, и той же ночью Нижинский в последний раз пересек российско-германскую границу.
Они провели в Париже только воскресенье и понедельник, но за это время Астрюк пробудил у Дягилева интерес к новому произведению французского композитора Поля Дюка, озаглавленному «La Peri»[182], из которого, как он полагал, можно будет сделать хороший балет. Возможно, своего рода ревность, вызванная тем, что Дебюсси напишет «Мученичество святого Себастьяна» для Иды Рубинштейн, прежде чем создаст что-нибудь для него (хотя Дягилев и позволил Фокину поставить танцы для этого спектакля), подтолкнуло его ухватиться за произведение другого знаменитого французского композитора. Астрюк должен был вести переговоры и представить балет в Париже.
Прибыв в Ниццу утром во вторник 21 марта, Вацлав увидел ландшафт Средиземного моря, так отличавшийся от Венеции. Они с Дягилевым сели в поезд, следовавший вдоль побережья, через туннели в красных скалах, мимо незамысловатых рыбацких деревушек и мысов Антиб и Ферра, на которых были разбросаны редкие виллы и сады. Они не сразу отправились в Монте-Карло, а заехали в Болье навестить Стравинского и послушать последние части «Петрушки». Здесь они остановились на два-три дня в отеле «Бристоль», и Дягилев в эти дни разъезжал из Болье в Монте-Карло, находившийся на расстоянии двадцати минут езды. Он познакомился с Раулем Гинцбургом, директором Оперы, нанял для занятий и репетиций театр «Palais de Soleil»[183], в котором никто не выступал, заказал номера для себя и Нижинского, но не в фешенебельном «Отеле де Пари», напротив Казино, где всегда останавливался в последующие годы, но в «Ривьера Палас» в Босолее, высоко на крутом склоне горы над Монте-Карло, находившемся на территории Франции, а не в Монако, и добраться в который можно было только с помощью фуникулера или по зигзагообразной дороге.
Вскоре приехали артисты из Петербурга, Москвы, Варшавы и Парижа; и мы можем себе представить тот восторг, с каким эти северяне, некоторые из которых никогда не видели моря, воспринимали Средиземноморье, смотрели на олеандры и бугенвиллеи в цвету, на каскады розовой и красной герани, ниспадающей со скал. Но их ждала тяжелая работа, так как через две недели должен был открыться сезон.
Маэстро Чекетти должен был обучить и привести в определенную форму разнородную массу танцоров, немногие из них прежде работали вместе, и только петербуржцы уже испытали на себе железную строгость его занятий. «Эти замечательные уроки, — писал Григорьев, — начавшиеся со дня нашего приезда, не только оказывали огромную помощь каждому, но тотчас же ввели новый стиль и позволили установить новый тип взаимоотношений между танцорами, привлеченными не из императорских театров. Это стало настоящим благом для Фокина, так как содействовало слиянию разнородной труппы в единое целое. Фокину приходилось репетировать с труппой, большинство которой не было знакомо с его балетами, такими, как „Сильфиды“, „Армида“, „Князь Игорь“, „Шехеразада“, „Клеопатра“, „Карнавал“, а также „Жизель“, эти работы наряду с двумя новыми составили репертуар Монте-Карло.
Фокин был не так доволен, как можно было ожидать, хотя положение хореографического директора новой труппы обеспечивало ему свободу действий, которой он был лишен в Мариинском театре, к тому же он должен был поставить танцы к „Святому Себастьяну“ Иды Рубинштейн, так что времени, чтобы выполнить все намеченное, у него было в обрез. Он рассчитывал поставить в этом сезоне „Дафниса“, воплотив в балете все свои мечты о классической Греции, но Равель еще не закончил партитуру; Дягилев обязал его поставить другой греческий балет на наскоро написанную музыку Черепнина, и Бакст использовал в „Нарциссе“ некоторые из своих идей, заготовленных для „Дафниса“. Фокин приступил к репетициям „Нарцисса“ после открытия сезона, состоявшегося 9 апреля. По крайней мере, „Призрак розы“ был подготовлен в Петербурге. Репетиции „Петрушки“, с „нетанцевальностью“ которого балетмейстер пока не полностью примирился, будут проходить в Риме. Но где найти время, чтобы ставить „Синего бога“ и другие спектакли, которые Дягилев надеялся показать в Париже?
„Дягилев внимательно наблюдал за нашей работой“, — пишет Григорьев. Внешне он выглядел таким же уверенным и невозмутимым, как всегда, но что происходило в его душе? Теперь, когда он имел свою собственную труппу, он должен был обеспечивать артистов работой. Он понимал, что, несмотря на присутствие Нижинского и нескольких первоклассных танцоров, а также Карсавиной и Преображенской, прибывших из Петербурга в конце марта, у него все же была не настолько сильная команда, какой он руководил в последние два года. Ее нужно довести до совершенства. И актерам нужно платить. Но на случай крайней необходимости рядом был Дмитрий Гинцбург, к тому же должны были поступить авансы от дирекций, пригласивших его в Рим и Лондон. Его главным интересом, не считая наблюдения за исполнением Нижинского и Карсавиной, было создание новых произведений искусства, и, если он сможет и впредь заказывать партитуры у Дебюсси, Стравинского, Равеля и других, его жизнь обретет смысл.
Большинство телеграмм, адресованных Астрюку в течение двух следующих месяцев, касались балета „Пери“. Главная проблема заключалась в том, что у Поля Дюка была любовница Труханова, балерина весьма посредственная, к тому же полная, а Дюка хотел, чтобы она танцевала в его балете. Даже на это Дягилев был готов согласиться, но при определенных условиях. На следующий день после прибытия на юг он телеграфирует из Болье о том, что Фокин в принципе согласен ставить „Пери“, в особенности если Дюка будет дирижировать, Стравинский согласен исполнить партию фортепьяно в „Петрушке“ (23 марта 1911 года). Вопрос о Дюка должен был решиться немедленно — шесть тысяч франков за четыре представления, и моральный эффект имел первостепенное значение, танцоры радовались (25 марта 1911 года). Затем из Босолея: условия Трухановой вполне приемлемые, так как после парижского сезона Дягилев имеет право показывать „Пери“ во всех странах мира. Нижинский соглашается танцевать только при условии, что дирижировать будет Дюка. Если что-то не получится, „Пери“ можно будет заменить на Четырнадцатую рапсодию Листа (3 апреля 1911 года).
Слушая сегодня эту рапсодию, первоначально написанную для фортепьяно, потом переработанную для фортепьяно и оркестра, затем превращенную в оркестровую композицию (иногда называемую „Венгерская фантазия“), любопытно предположить, как она выглядела бы, если бы стала „дягилевским балетом“. Ее небольшая продолжительность (всего десять минут) и природа музыки означают, что это мог бы ведь танец для двоих, ее меняющиеся настроения — похоронное, нежное, патриотическое, капризное, цыганское, настойчивое, головокружительное, плавно-спокойное и ослепительное в конце — делают ясным, что это должен быть страстный па-д’аксьон с венгерским колоритом, который Карсавина и Нижинский танцевали бы в красных сапожках.