Горы же можно отличить от других форм рельефа по отсутствию искусственного света, он непринужденно обтекает одиноко стоящую вершину, как речная вода – камень. Если горы начинаются сразу у побережья, как бывает в северном и восточном Средиземноморье, то огни населенных пунктов и дорог умещаются в золотистую косицу, вьющуюся вдоль берега между невидимой водой и тенью резко вздымающихся ввысь гор. Не будь прибрежная иллюминация столь четкой, такой вид можно было бы назвать импрессионистским, вспомнив характеристику, что дал Моне Сезанн: «Это только глаз, но, Боже, что за глаз!»
Даже днем, когда мы смотрим на деяния человечества на земле, можно порадоваться тому, как много – и как мало мы видим. Мелкие детали сливаются или теряются. Машины превращаются в потоки – абстрактные символы движения. Части превращаются в целое: дома соединяются в районы, районы – в города, мегаполис обращается в собственные огни, в собственную метафору (хотя разве город не есть метафора?). Из самолета мы обозреваем рукотворные пейзажи так же, как врач разглядывает схему нервной системы человека: хитроумный лабиринт путей, сетей, импульсов и потоков, которые знать не знают о том целом, в которое складываются.
Ночью же этот процесс переплавки миллионов жизней, миллионов событий в ландшафт, что служит им домом, обретает особую силу. И впрямь, как часто, пролетая над землей в темноте, мы видим географию человечества в самом истинном свете – в ярком свете ночных огней.
Что же достойно ночного освещения, а что нет? Пилоту случается пролететь целый континент, но так и не найти ответа на этот вопрос. Пятая часть вырабатываемого в мире электричества уходит на ночную иллюминацию. Каждый огонек, который мы видим, двигаясь долгими бессонными ночами над землей, горит там не без причины. В мире до сих пор есть фонарщики, хотя мы их больше так не называем и думаем о них куда меньше, чем думали обитатели сумрачных городов прошлого. Когда вы в следующий раз будете пролетать над светящимися дендритами населенной части нашего мира, попробуйте представить, что кто-то дернул за рубильник, и пейзаж погрузился во тьму, лишь луна играет на воде да кое-где полыхнет пожар; темно так, как было на протяжении большей части истории Земли и нашего вида. Из самолета мы смотрим на электрический портрет человеческой цивилизации. На чудо биологического свечения
Некоторые города настолько огромны, что сверху их свет ни с чем не спутаешь: это Чикаго, это Карачи, это Алжир. Но и маленькие городки способны обретать немалую значимость, когда понимаешь, что в темноте под тобой проплывает место, где ты когда-то жил, подобно кораблю, на котором ты некогда плавал; или когда весь долгий ночной перелет проспал и пробуждаешься прямо перед посадкой – открываешь окно и видишь вдалеке огни дома.
Другим городам так и суждено остаться для тебя безымянными. Я помню, как еще в детстве ехал на заднем сиденье автомобиля – заканчивался первый день Рождества и мы направлялись домой, мимо чужих районов; как в канун Рождества гулял по пустынным улицам, радуясь свежему снегу. В такие моменты тихие дома кажутся чем-то особенным. Даже рождественские украшения в этой тиши не в силах передать все волшебство праздника – рождественское волшебство, которое в детстве, кажется, пронизывает все вокруг тебя. Но для меня это волшебство жило на пустых улицах, в безмолвии, в очертаниях полутемных домов. Ночью многие города проплывают мимо, создавая похожее ощущение. Их волшебство в том, как мало мы о них знаем.
В кабине самолета особенно сильно ощущение, что ночной пейзаж – это что-то вроде схемы созданного нами мира. Города, страны и континенты на навигационном дисплее 747-го полностью отсутствуют. Только аэропорты ярко отмечены там синими кружками. На земле мы видим огни городов, а с точки зрения бортового компьютера «боинга» мир состоит лишь из синих кружков на темном экране. Однако над большей частью планеты контуры рельефа можно угадать по тому, как расположились на экране аэропорты. Легко распознать Британию, переполненную синими значками, как и вся Западная Европа. Восток США тоже можно с уверенностью очертить по аэропортам – их расположение повторяет береговую линию континента. Огни внизу, на земле, указывают пассажирам, сидящим у окон: вот здесь живут люди, здесь работают заводы; синие кружки на мониторе пилота указывают: здесь живет достаточно людей или производится достаточно товаров, чтобы на этом месте построили важный аэропорт, отображенный в программе бортового компьютера «боинга».
Я часто пролетаю над Демократической Республикой Конго, где мой отец жил давным-давно, когда она еще была бельгийской колонией. Фламандский писатель Давид ван Рейбрук недавно создал увлекательную историю этой страны – жаль, что папа не дожил до того, чтобы ее прочитать. Автор начинает повествование с рассказа о том, как добраться в Конго морем или по воздуху – без всяких синих кружков. (Заканчивается книга тоже полетом над Конго – над «темно-зелеными, похожими сверху на брокколи экваториальными лесами, которые периодически пересекает, поблескивая на солнце, бурая река».)
Сейчас в Конго живет около восьмидесяти миллионов человек – больше, чем в Великобритании или во Франции, почти вдвое больше, чем в Калифорнии. Площадью страна в шесть раз превосходит Японию и примерно равна Аляске и Техасу вместе взятым. Однако на экранах нашего бортового компьютера Конго – это лишь два синих кружка, притом ни один из них не входит в более строгий список аэропортов, где можно в штатном порядке посадить 747-й. На второй по количеству жителей континент приходится менее трех процентов от мировых воздушных перевозок. Пролетая над современной Африкой, наблюдатель может следить либо за изменениями в освещении, либо за редкими значками на навигационных дисплеях.
Самое важное голубое кольцо в Демократической Республике Конго обозначает аэропорт Киншасы, который я постоянно пролетаю по дороге из Лондона в Кейптаун. Однако обычно времени посмотреть на Киншасу, которую мой отец знал еще под именем Леопольдвиля, не хватает, поскольку она совпадает со сложным участком полета, на котором сходятся воздушные коридоры из многих стран. Кроме того, над Киншасой часто случаются бури, и даже если ночью нет облаков, влажный экваториальный воздух редко бывает чист. Этот город и эта страна остаются одними из немногих мест, где я не был, а вот мой отец был.
Когда мне наконец представилась возможность взглянуть в окно ясной ночью, оказалось, что смотреть почти не на что. Огней в Киншасе поразительно мало для города такого размера – даже сравнить нельзя с тем буйством иллюминации, что видишь в остальных частях света. Каждую ночь, когда я пролетаю над США, я миную маленькие города, о которых ничего не знаю, о которых едва слышал, но все они кажутся ярче, чем Киншаса. Даже тот свет, который все-таки есть в Киншасе, кажется каким-то зеленоватым и дрожащим, будто исходит он от безбрежной массы воды, впитавшей или рассеявшей энергию мегаполиса. Мир все еще охвачен неравенством – в освещении, как и почти во всем остальном. Киншаса неопровержимо об этом свидетельствует, предъявляя ночному небу свои тусклые световые завитки – как папиллярные узоры на отпечатке пальца.
Иногда я прилетаю в Лос-Анджелес с северо-запада, через заснеженные пики Малибу, и город разом оказывается в поле зрения, как чашка с фосфоресцирующим планктоном с поверхности Тихого океана. Один только Лос-Анджелес в ясную ночь может объяснить слова Джоан Дидион: «Самые красивые виды в моей жизни открывались с аэропланов». Если же лететь в Лос-Анджелес с востока, над землей, пустыни кажутся действительно пустыми, пока не доберешься до последнего громадного полукружья обрамляющих город скал. В этом смысле Лос-Анджелес со всех сторон кажется островом, полыхающим меж двух океанов.
Прибывая в Лос-Анджелес, невозможно не почувствовать, что его культурное и географическое положение соответствуют друг другу так же идеально, как в Плимуте; физическая и экономическая география здесь неразделимы. Здесь течение культурной энергии на восток достигло своей конечной точки, и ночью видно, как свет, подобно граничащему с ним Тихим океаном, разливается по пляжам и горам.
Если бы сказали, что один-единственный раз мне можно посадить самолет под музыку, я выбрал бы ночной прилет в Лос-Анджелес. В небе над городом часто нет облаков, и создается ощущение, что он прячется от тебя за горами, что этот город – избранный, баловень географии; чтобы попасть в него, нужно пролететь над скалами или пересечь весь Тихий океан. Родной городок моей матери расположен в Пенсильвании, в угольном регионе. Он стоит в небольшой ложбине, окруженной темными холмами. Из детства мне запомнился миг, когда мы подъезжали туда ночью, преодолевали последний перевал дороги, и перед нами раскидывалась панорама огней – застройка у городка была неожиданно плотная. Для меня, ребенка, тот вид был таким же ярким, как сияние Лос-Анджелеса сегодня, когда я на 747-м, подобно скворцу, который в стихотворении Ричарда Уилбера преодолел «порог мира», пролетаю над горами Сан-Бернардино и следую за нервами автодорог в сторону океана.
Да и название «Лос-Анджелес», по-моему, самое красивое среди всех имен мегаполисов – мелодичное, навевающее на мысли о полете и сказке, воплощением которой до сих пор остается для многих этот город, на вид – воплощенное противоречие, просторный и тесный одновременно, ночью с высоты он выглядит настолько великолепно, что кажется, это особое световое благословение, полученное Лос-Анджелесом за свое имя. По ощущениям разворот над Лос-Анджелесом после заката солнца не сравнится ни с чем. С одной стороны – электрифицированный расцвет американской ночи, с другой же, там, где крыло самолета простирается над океаном, – звездное небо.
Ночной город может явиться тебе и после того, как самолет пересек не континент, а море. Совершенно незабываемый опыт – прилетать ночью на Восточное побережье Америки, в край громадных городских агломераций, где жизнь всегда бьет ключом. Кабину переполняют дразнящие намеки на то, что берег близок. Мы переключаемся с длинноволнового радио на более короткие и более качественные частоты. Оживают и приходят в движение стрелки на навигационном дисплее, указывающие на наземные радиовышки, – они нащупали контакт с первыми прибрежными станциями. Вскоре после этого на горизонте появляются первые огни.
«Боинг-747» почти закончил свое путешествие через океан; он двигается против ледяного ветра, по дуге приближаясь к свету с берега. Я уверен, что в эти мгновения являет себя округлость Земли: планета поворачивается к нам, словно длинное элегантное лицо; на горизонте вырастают сияющие зубцы городов.
Прилет в Америку – волнующее событие, ведь приближаясь к ее сверкающему огнями побережью, невозможно не вспомнить, что раньше путешествие через Атлантику занимало не шесть часов, а шесть недель. Кроме того, здесь наверняка присутствует и чувство древнего инстинктивного облегчения: после долгого путешествия над водой (как ранее по воде) наконец-то показалась суша. Но больше всего мне нравится скорость, с которой приближается берег. Есть что-то удивительное в том, как далекая горизонтальная линия огоньков разрастается, разворачивается, по мере того как меняется угол зрения, и являет глазу широкие реки электричества, что текут вдоль дорог и каналов к городам, расположившимся по периметру континента.
Мало где в мире побережье выглядит настолько ровным и хорошо освещенным, как на востоке Флориды. Граница между водой и светом подобна длинному раскаленному лезвию, через которое мы перелетаем на последнем снижении на пути к Майами. Особенно эффектно это выглядит после шести-семи часов ничем не нарушаемого океанического мрака. Несколько лет я не летал в Майами, и, когда наконец снова попал туда, город показался мне еще более похожим по силуэту на Гонконг – и еще больше очаровал своим изгибом. Майами – сияющий в ночи культурный мост между Манхэттеном и Рио.
Я знаю пару симпатичных песен, в которых герой покидает Нью-Йорк, но моя любимая «воздушная» песня о нем – та, в которой герой прибывает с моря. Город выглядит так, словно над Манхэттеном опрокинули огромную чашу пикселей, и они рассыпались по полуострову, вросли в пригороды и растворились понемногу в темных лесах континента – такая вот компьютерная космогония. Ближе к берегу темная вода рек и заливов посверкивает в электрическом золоте отраженного света, а дальше – наоборот, воду дробят огоньки кораблей. Будто осенняя буря сорвала с земли частички света и швырнула в прибрежные волны.