Да, ты на кухне один, и эта изоляция для тебя нечто новое. Что-то погублено навсегда. Ты не можешь сдерживаться, слезы льются из глаз. Придется вытирать ту лужу воды, думаешь ты, но она становится больше и больше – слезы катятся по коже и падают на плитку. Тебе страшно. Ты хочешь позвонить маме и сказать, что скучаешь по ней, что прежде не мог посмотреть своей боли в лицо. Ты хочешь позвонить своей маме и признаться, что потерял веру в Бога, когда бабушка лишилась тела и обрела дух. Ты знаешь, чего хочешь, но не знаешь, как должен поступить. Боль не нова, но незнакома, она подрывает что-то внутри тебя. Ты так рыдаешь, что тело становится гибким, расшатанным, мягким, как у младенца. Ты хочешь подобрать, собрать и взять себя в руки. Наушники соскальзывают с головы, когда ты сползаешь на пол, гибкий, мягкий и расклеившийся. Заходишься в плаче, как младенец. Ты один. Ты не чувствуешь ритма. Музыки нет. Она остановилась. Пауза, известная также как перкуссионный брейк. Краткая пауза, во время которой музыка освобождается от напряженного ритма. Ты заходил все дальше и дальше, и дальше, но решил, что пора остановиться и признать это. Тебе страшно. Ты боялся этого. Переживал, что не выдержишь. Переживал, что не восстановишься, что останутся шрамы. Ты потерял веру в Бога, даже помолиться теперь не можешь, к тому же молитва – это всего лишь признание своих желаний, и дело не в том, что ты не сознаешь своих желаний, а в том, что не знаешь, как поступить. Поэтому ты на коленях – музыки больше нет – и рыдаешь, как дитя. Звонок от мамы. Отклонить вызов. Ты нужен ей в душевной целости и сохранности, не таким, как сейчас. Ты один. Придется справиться с этим в одиночку, думаешь ты. Что-то погублено навсегда. Чаша преисполнена, теперь там не осталось ничего; поток убывает, но ты все еще гибкий, мягкий, расклеившийся. Ты хочешь собраться с силами и взять себя в руки; ты встаешь с пола в кухне, оставляя там лужу слез. Волочишь ноги в коридор, к лестнице. Рыдания стихают, но ты по-прежнему уязвим, как ребенок. Смотришься в зеркало и, несмотря на отсутствие музыки, на исчезнувший ритм, признаешь свою радость и боль, свою правду. Останавливаешься и задаешь себе вопрос: что ты чувствуешь?

Песня, которая играла в тот момент, когда легкая дрожь переросла в рыдания, – ‘Afraid of Us’ Jonwayne, с бэк-вокалом темнокожих девушек, одна из которых была матерью Уитни Хьюстон. Когда ты один, эта мелодия заставляет волоски на руках встать дыбом, будоражит что-то внутри. Боялся ли ты когда-нибудь того, что заключено в тебе, того, на что ты способен? А когда ты вытер лужу и в качестве улик остались только сияющая плитка и твое размякшее от плача тело, ты слушал ‘Junie’ Solange. Подняв руки в привычном ликовании, в радости быть живым. Какая незатейливая благодарность! Незатейливы и аккорды в этой песне, посвященной фанк-певцу Джуни Моррисону. Иначе говоря, ничто не появляется из ниоткуда. Иначе говоря, из резкой боли в тебе возникла тихая радость. Иначе говоря, танцевать в гостиной, разрешить себе свободу – свободу быть – это так просто, под мерный, томный ритм барабанов, смело двигаться наугад, почти в экстазе, терять контроль над тем, что знаешь, терять все свои знания. Возрожденный, новорожденный, свободнорожденный. Преодолеваешь что-то – травму, собственную тень. Это чистая экспрессия. Спроси себя сейчас, пока шаги становятся быстрее и легче, босые ноги скользят по полу, выступает легкий пот, спроси сейчас: что ты на самом деле чувствуешь?

Прошлым летом ты задал тот же вопрос, и оказалось, что четкий ответ как будто бы заволокла призрачная дымка. Ты был в своей комнате и даже не думал ни о какой боли, пока не встал и что-то острое, как шип, не кольнуло тебя в бок. Ты спокойно оделся, сел на автобус из Беллингэма в Детфорд и приехал в бар под железнодорожной станцией, одно из многих помещений с арочными входами. Музыканты собирались там, чередовали свои голоса с музыкальными инструментами, спрашивая друг у друга: что ты чувствуешь?

Раздражал туман в мыслях, отсутствие четкого ответа. Но ты сделал выбор: ты здесь, ты хочешь перемен, хочешь двигаться дальше, в этом стремлении к познанию себя и проявляется твоя сила. Ты размышлял о намерении быть и о том, что это может стать актом протеста. Все здесь протестовали уже самим своим присутствием – собрались вместе, чтобы наслаждаться жизнью. Проливать выпивку на тротуар. Два коктейля за десять фунтов. Сейчас вы выпиваете, но раньше не могли, нет, столик был забронирован на всю ночь, а вам просто хотелось выпить немного, прежде чем пойти на вечеринку, но нет, их ваши дела не интересовали. Пришлось смириться и наслаждаться жизнью на улице. Вы пролили пиво, и пена текла по черному асфальту, как морские брызги.

Внутрь вас вовлекла музыка. Барабаны звучат так, что бедра сами начинают двигаться. Когда один парень (из новеньких) спросил подругу (давно в теме), каково это, она ответила: «Нас посещают предки, и мы просто позволяем им завладеть нами». Возможно, предки всегда с нами, но мы лишь иногда позволяем им выйти наружу. Ты видел это за копной кудрявых волос. Наблюдал в подпрыгивающих плечах и плавном изгибе спины. Узнавал в поте, скапливающемся на крошечных завитках волнистых локонов, на кончиках косичек. Черное тело взмывало и падало, нет, не тело, это черная личность двигалась как ей вздумается. Печать красоты, беззаботная дерзость, труба в колыбели темнокожей руки блестит в ярком свете, МС касается губами микрофона. Вы что-то потеряли, это не ваше, нет, но вы что-то упустили, или, возможно, это было похоже на прыжок в океан: волны смыли ту липкую смолу травмы.

Танцуй, говоришь ты. Танцуй, пой, пожалуйста, делай, что должен. Посмотри на соседку: у нее та же поза. Повернись к ней и, когда она сделает шаг назад, шагни вперед, затем поменяйтесь, двигайся, еще, еще, дай этому потоку нахлынуть, захватить тебя, позволь травме выйти со рвотой, выплесни ее, отпусти эту боль, отпусти страх, отпусти. Здесь ты в безопасности, говорил ты. Тебя видят. Ты можешь здесь жить. Нам всем больно, говорил ты. Мы все пытаемся жить, дышать и все упираемся во что-то, совершенно не поддающееся нашему контролю. И больше нас не видят. И не слышат. На нас вешают ярлыки. Мы громкие, яростные, дерзкие и смелые. Мы черные. И все-таки мы не свободны в самовыражении. Нам страшно. Нас подавляют, говорил ты. Но не переживай о том, что было и что будет – двигайся. Поддайся зову барабана. Поддайся ударам кика, стуку снэйра, дрожи хэта. Не застывай, а двигайся, подобно потоку воды. Останься, пожалуйста, сказал ты себе, когда молодой музыкант взял колокольчик и начал трясти им так, что стало интересно, кто был первым – он или музыка? «Донг-донг-донг» идеально, пусть и немного не в ритм, прокрадывается в партию духовых и ударных. Слышишь сигнал? Время пришло. Упейся блаженством, оно сегодня твое. Сегодня ты работал вдвое тяжелее, но это не важно… не здесь, не сейчас. Важно лишь то, что ты здесь, в моменте… Слышишь? Что это за звук? Звук протеста? Свободы?

– Мне было фигово.

– Что-то случилось?

Ты лежишь на кровати, упершись ногами в стену, смотришь на потолок, как в застывшее небо. Звонишь по телефону, тянешься через расстояние – не в первый раз и не в последний. Ее голос летит к тебе сквозь приглушенный белый шум, ты пытаешься уловить, откуда он, воображая, как звуковая волна плывет из незнакомого тебе места.

– Можно признаться?

– Конечно.

– Я очень устал.

Твоя откровенность многое объясняет тебе самому. Слышится ее вздох, она осознает, что это не та усталость, которая решается сном, нет. Ты выгорел. Ты все еще умеешь радоваться, но боль сильна и постоянна. И, как сказал Джимми, всегда кажется, что ты один в своей беде, пока она не говорит:

– Я тоже.

– И как ты с этим справляешься?

– Курю. Пью. Ем. Стараюсь радовать себя. Очень стараюсь.

– Танцуешь?..

– Ух ты, в яблочко. Да, люблю танцы. А что?

– В среду в Детфорде, это недалеко, играют джаз. Есть в этом месте что-то особенное. Его энергия… раскрепощает. Черные парни и девушки приходят туда, чтобы побыть самими собой.

– Обязательно сходим, когда вернусь в Лондон. В Копенгагене ничего подобного нет.