Та игра, та жизнь сделали тебя стройным. Футболка обтягивала грудь, подчеркивала сильные длинные руки. Все это заслуга времени. На время ты сдавал челночный бег – скрип жестких подошв, щелчок секундомера. В последние школьные годы по пятницам тебе приходилось заниматься в небольшом спортзале, где разметка для бадминтона на полу мешала ориентироваться. В той тесноте ты меньше всего думал о баскетболе, здесь даже границы площадки упирались в стены. Из-за соседства с бассейном пришлось взломать пожарный выход, чтобы проветривать зал, выпустить из него хотя бы немного едкого хлорного воздуха. И эта духота… Время от времени к тебе присоединялся кто-нибудь из команды, но, не выдержав, уходил через час. А ты отрабатывал угловые, бросал мяч, пока его стук о кольцо не начинал напоминать звук пощечины. Тренировка? Вы называете это жалким словом «тренировка»? Ты сам не понимал своих способностей – и дара, и проклятия – но знал точно: это то, чем ты должен заниматься. Особенно после травмы, когда плечо болталось отдельно от сустава, как слабо пришитая пуговица. После травмы ты задумался. Никакого откровения или разочарования – ты просто задумался, чего ты хочешь, в чем нуждаешься. Что самое главное?

Для тебя главным было бросать мяч в кольцо снова и снова. А не сидеть и думать о том, что и зачем привело тебя туда через все расстояния, состояния и совпадения, в оглушительной тишине одиночества. Не хотел думать, как воспринимают твою улыбку ребята в школьном коридоре: пугало несоответствие правды с картинкой в их глазах. Ты не хотел играть в игру без права голоса и действия.

Так что ты отошел в сторону, точнее, ушел в сторону баскетбольной площадки. Целью было самопознание, а это прогресс, так ведь? Ты хотел бы вырезать себе дом в том деревянном полу с потускневшей разметкой. Хотел бы вытянуться сильнее, чем позволяет тело. Дышать на пределе – глубоко и часто, едва не задыхаясь. Хотел, чтобы все тело ныло. Ты хотел бросить крученый с ускорением мяч с середины площадки в кольцо, чтобы сетка всплеснулась, когда он пройдет сквозь нее. Хотел бы взметнуть вверх ладони и широко улыбнуться успеху. Ты хотел чуть-чуть радости, пусть даже совсем немного.

Просто хотел свободы.

– А ты?

– Я?

– У тебя что?

– В смысле «что»?

– Да ладно, не один же я такой. Ты серьезно? Чернокожие в частной школе! Всем нам пришлось искать какую-нибудь отдушину. Пусть даже это помогало только тебе.

Она одобрительно кивает:

– Да, точно. Сцена. Вот моя отдушина. До сих пор. – Ты чувствуешь, как ее тело словно бы становится легче от произнесенных слов. – В повседневной жизни, ну, понимаешь, тебя видят либо так, либо эдак. Но когда я на сцене… – Она останавливается, погружаясь в воспоминания, теплые, густые и приятные. – Когда я играю, то сама выбираю, кем мне быть.

Она вновь вспоминает, а ты плаваешь в молчании. Тишина нравится вам обоим. Вдруг раздается тихое урчание, похожее на звук проносящегося мимо станции поезда, и она говорит:

– Может, поедим?

Небо темнеет, сумерки. Она ставит последнюю тарелку на сушилку для посуды и выключает воду.

– Я, наверное, скоро пойду.

– У тебя что, больше ничего не было? – спрашиваешь ты, надеясь, что это прозвучит заботливо, а не осуждающе. Только сейчас заметил, какая она стройная. На ней белая футболка поло, черная юбка с запахом, черные колготки и полное отсутствие верхней одежды.

– Ммм, замерзну, да? – говорит она, оглядывая себя.

– Возьми мою толстовку.

– Черную? Но ведь это твоя любимая.

– Бери, потом вернешь. Или я сам заскочу за ней к тебе, или что-то еще придумаем.