Всё-таки, видимо, Бог, Который Один волен в жизни и в смерти человеческой, явил ей очень великую милость, что заменил все онкологические мытарства на такую скоротечную смерть. Конечно, сама смерть от этого не становится менее важным событием, и, конечно, всякая смерть страшна, как столкновение с чем-то абсолютно для нас новым и неизвестным. Наша речь, скорее, не о смерти, а о жизни. Господь избавил рабу свою от ужасных, хотя и, наверно, очистительных мучений, которыми наполняется жизнь пациентов онкологии. И взял к себе на суд просто так — из жизни временной к порогу жизни вечной.
Я предполагаю, что Божья воля в этом случае объясняется просто: за то, что она была тихий человек.
Это, между прочим, великая редкость. И если мы оглядимся вокруг себя и на себя самих, то увидим, что людей, которые не шумят и не надоедают друг другу всякими своими деятельными проявлениями, и при этом делают то, что должно, — таких людей окажется раз-два и обчёлся.
Правда, если посмотреть с другой стороны, то когда с человеком удобно и спокойно, это ещё не значит, что прекрасно и плодотворно.
Даже наоборот: если говорить о результате трудов, то гораздо лучше получается, когда соработники в творческом процессе требуют то и это, сталкиваются лбами, ругаются, размахивают руками, выбегают в гневе из комнаты, пьют валерьянку, возвращаются обратно и, стиснув зубы, продолжают совместное дело.
Вот, например, революция. Кругом ужас неописуемый, все ссорятся, воюют, мучают друг друга как могут, а при этом расцвет поэзии, живописи, театра и тому подобное. Творческие птенцы взмывают орлами, потенциальные гении переходят в действительное состояние. Цветаева из барышни со стихами превращается в поэта невероятной силы. Гумилёв встречает свой «Заблудившийся трамвай». Есенин, выйдя из сени берёзок, выдаёт исповедь хулигана. И так далее. Даже старики типа Розанова выкликают лебединые песни помолодевшими от злобы голосами.
Вдруг выясняется, что ковыляющие, ползающие, прямоходящие могут летать. Взлетают, один гений за другим, как воздушные гимнасты в подкупольную высь.
С этими думами мы переехали по мосту и остановились у круглого здания. Вагоновожатый объявляет:
— «Госцирк»!
Странное такое название: как будто в советское время в Ленинграде существовал другой цирк, тем более частный. Но почему-то остановка именно так называлась, и на табличке написано было: «Госцирк».
Может быть, мы сюда и едем вместе с Человеком Рассеянным?
Он-то точно не раз, направившись на трамвае в сторону вокзала, или на работу, или куда-то там ещё, случайно оказывался в цирке. Тем более что, по свидетельству его (Ч. Р.) создателя Маршака, там по арене легко кружит мамзель Фрикасе на одном колесе. И друг Маршака Николай Заболоцкий заверяет, что «на последний страшный номер вышла женщина-змея». Наш Рассеянный восхищается этими цирковыми красавицами и даже, наверно, тайно влюблён в одну из них.
Там, под этим куполом… Который, если смотреть снизу, кажется бездонным, как небо, а на самом деле смонтирован из жёстких стальных конструкций… Под этим куполом ежедневно совершается то, чего не может быть. Люди летают, собаки говорят, морские котики играют в волейбол и лев не откусывает человечью голову, доверчиво вложенную ему в пасть.
И какое советское ленинградское дитя не бывало в цирке? Я бывал, и помню, например, клоуна Бориса Вяткина в шляпчонке набекрень, в клетчатом пиджаке и с собачонкой Манюней. Как они, отчаянно сигналя, выезжают на манеж в смешном таком автомобиле или как он превращается в говорящую голову.
Однако самое смешное, что на этом вот манеже выступал Ленин.
Тот самый, Ульянов-Ленин Владимир Ильич. Только не в клетчатом пиджаке, а в сером. И не в шляпе, а в кепке. Но он был рыжеватый, хотя и изрядно лысоватый, и с рыжеватой бородёнкой. Так что если ему сделать кепку поразляпистее и ботинки на три размера больше, то мог сойти за клоуна.
Правда, это было давно, задолго до меня, в 1917 году, кажется, весной. Примерно в те дни, когда в семействе Каннегисеров оплакивали нежданно застрелившегося Серёжу.
А дело в том, что цирк тогда (я имею в виду здание, а не артистов, хотя про артистов, наверно, можно сказать то же) оказался в эпицентре революционного вихря. Он расположен рядом с заведениями, где кипели мятежные страсти. В эту сторону пойти — в нескольких сотнях шагов Инженерный замок, где Николаевское военно-инженерное училище; в другую — Михайловский манеж, в коем дислоцирован дивизион блиндированных автомобилей (броневиков). Чуточку дальше по Инженерной улице — комендантское управление, офицерская электротехническая школа и прочее. Недалеко Павловские казармы и школа прапорщиков в Анненшуле[34] на Кирочной. И во всех этих зданиях — массы молодых мужчин, томящихся в оковах казарменного быта, и довольно много оружия. Революция сорвала оковы, и люди в шинелях принялись разгонять уставную скуку митингами. А где митинговать, как не в цирке? Тут и видно хорошо, и слышно, и присесть есть где, и в дождливую погоду не капает.
И вот весна семнадцатого года. Судя по ветерку и солнышку — май. Мы вытискиваемся из плотно набитого трамвая на этой самой остановке. К широким дверям цирка текут ручейки — люди в серых шинелях и чёрных демисезонных пальтишках. Фуражки набекрень, шляпы, картузы. Можно подумать (и мы вначале так и представили себе), что в цирке Чинизелли выступление знаменитого фокусника. Но нет.
Мы приближаемся. Мы видим цирк как бы в разрезе: стена стала прозрачной, перед нами прямо и внизу полукруг арены, над ним перевёрнутый полуконус зрительских мест. В партере и амфитеатре всё заполнено серыми шинелями и чёрными пальто. Гул голосов, подобный жужжанию миллионов мух над компостной ямой. Прямо перед нами у манежа — солдат с георгиевской медалью на груди и штатский в шляпе. Они поворачиваются туда и сюда, как на пружинах.