Меня как будто не существовало, судя по тому, что никто не замечал моего присутствия.

Трим, бывало, рассказывал, как это прикольно – ездить «зайцем» в поездах. Перемещаешься по вагонам, скрываясь от контролера, а если запахнет жареным, запираешься в туалете. Он говорил, что объехал так всю Англию, вплоть до Ньюкасла, где его младший брат жил в приемной семье, и до Грейвзенда, где жил его настоящий отец и где все еще хуже, чем кажется. И эти путешествия обошлись ему бесплатно. Сначала, как учил он, проходишь билетный контроль, прикидываясь панически испуганным ребенком, отставшим от мамы. Потом садишься в поезд и там уже бегаешь по вагонам от контролеров. Потом ты выходишь и говоришь, что твоя мама уже прошла через контроль со всеми билетами, и показываешь на женщину, которая уходит с выводком детей. Если верить Триму, эти сказки все принимают за чистую монету. Впрочем, я бы не стала доверять Триму, Мистеру-Рожденному-в-Самолете.

Я шла по вагону, нервничая и ожидая, что вот-вот мне навстречу выскочит билетер.

В тамбуре я остановилась у окна, но в следующем вагоне маячила фигура, похожая на охранника, поэтому я бросилась назад. Кто-то приоткрыл окно, и стало холодно. Я поежилась. На двери туалета снова появилась надпись СВОБОДНО, и я шмыгнула в кабинку, запираясь там.

Я перевела дух. Посмотрела в зеркало.

Если не считать зеркальца в тюбике губной помады, я не видела собственного отражения целую вечность.

И что же я увидела?

Достаточно, чтобы плакучая ива зарыдала в голос.

Гламурная няшка исчезла. Я больше походила на террориста под кайфом, которого только что протащили через живую изгородь. Щеки в пятнах и подтеках, волосы растрепаны, белокурые пряди вперемешку с каштановыми, ошметки грязи на воротнике. Глаза и нос покраснели и зудели, искусанные губы потрескались и кровоточили. Рука дрожала, когда я потянулась за расческой. Я сняла парик. Сначала расчесала свои волосы, потом парик, натянув его на кулак. Умылась. Достала зубную щетку и вспомнила, что у меня нет зубной пасты. Я почистила воротник, но лишь размазала грязь. И тогда я села на стульчак и заплакала. Слезы просто катились по лицу и капали с носа, и глаза еще больше опухали, но я не могла остановиться.

Майко снова оказался рядом со мной, как когда-то в приюте, когда у меня случалась истерика. «Плачь, сколько хочешь, Холли, – говорил он. – Потому что, когда ты выплачешь все слезы, мир изменится. Станет лучше. Обещаю, Холли».

Но на этот раз Майко ошибся. Если я перестану плакать, ничего не изменится. Свет в туалете будет таким же болезненно-зеленым, как и девушка в зеркале, и все вокруг. Она посмотрела на меня покрасневшими глазами-щелками и вдруг снова стала маленькой Холли, девочкой в спущенных носках, с золотыми звездочками из школы. Раздался свисток, поезд качнулся, и я схватилась за края умывальника, чтобы не упасть. «Помогите, – кричала мне девушка, запертая в зеркале, как муха в янтарном кольце. – Помогите мне. Кто-нибудь. Пожалуйста». Я протянула руку и дотронулась до нее и как будто оказалась по ту сторону зеркала, и неведомая сила потащила нас обеих в высотный дом, на этот раз настоящий.