Дом Хаторнов уже был от нее в нескольких шагах. Черные вязы украсились тысячью темных бутонов, которые вскоре распустятся в сердцевидные листья. Стоя под деревом, по другую сторону забора, Мария заметила в лучах теплого весеннего солнца женщину и мальчика: Руфь Гарднер Хаторн и ее трехлетний сын Джон вышли в сад. На женщине была белая шапочка, скрывавшая ее светлые волосы, бледное лицо покрылось пятнами загара от многочасовой работы в саду. Вновь падали темные листья. Марии даже показалось: вязы едва ее терпят, как и она их. Порыв влажного ветра унес опавшую листву. Когда-то Марию посещало видение, где Хаторн уходил от нее прочь, видела она также черную воду и разбитое черное сердце, лежавшее в траве. А теперь ей открылась причина, по которой Джон никогда не будет с ней, почему он так долго держал ее за пределами города, а теперь и вовсе стал избегать. У него уже была супруга. Даже женщину, обладающую даром провидения, легко одурачить, если она влюблена.

Мария не могла отвести глаз от Руфи Гарднер Хаторн, дочери квакеров, которых пуританские власти Салема преследовали за религиозные взгляды. Квакеров вынудили покинуть Массачусетс и отправиться вслед за Энн Хатчинсон[29] на Род-Айленд, поэтому родители Руфи были вынуждены оставить свою четырнадцатилетнюю дочь. Тридцатитрехлетний Хаторн взял девочку в дом, а потом женился на ней. Теперь Руфи было девятнадцать, и она души не чаяла в своем сыне. Хаторн предал обеих женщин – сначала на Кюрасао, а теперь и здесь. У Марии имелась причина для гнева. Вокруг ее башмаков загорелись листья, огонь мгновенно превратил их в золу, а во всех дымоходах города вспыхнули искры. Хозяйкам пришлось заливать печи водой из кувшинов.

В руках Руфь держала корзинку: она срезала раннюю петрушку и шалфей. Руфь велела сыну держаться подальше от густых флоксов, у которых завязались первые бутоны, но мальчишка лишь хихикнул в ответ и с радостным воплем исчез в зарослях высоких белых цветов. Это был капризный очаровательный трехлетний карапуз, отец которого вскоре начнет воспитывать сына ради его собственной пользы при помощи палки – своеволие в этой среде не поощрялось. Мальчишка подбежал к забору и, обнаружив, что он не один, обхватил руками колья ограды и уставился на Марию, приняв ее за ангела, прячущегося в цветах. В волосах Марии застряли лепестки, ее черные пряди были перевиты белым, словно после нескольких дней веселой слякотной весны вернулась зима. У мальчика были темные глаза Джона, в отличие от серебристо-серых материнских у Фэйт, которые, впрочем, были светлее. Фэйт помахала мальчику рукой, и он уставился на нее, внимательно изучая. Их черты были удивительно схожи: прямой нос и маленькие уши, высокие отцовские скулы, бледная, как у него, кожа и румяные щеки. Мария, наклонившись, просунула письмо между прутьев забора. У нее никогда еще не было такого очаровательного недруга. Она одарила малыша улыбкой, и он мгновенно ответил ей тем же.

– Будь хорошим мальчиком, – сказала Мария, – передай это своему отцу.

Сын Джона серьезно кивнул – ребенок еще ничего не знал о жестокости мира, но видел, как падают черные листья и как на плечо женщины уселась ворона. В этом городке и существо столь нежного возраста повсюду искало зло, даже в улыбке незнакомки. А вдруг она вовсе не ангел?

Мария приложила палец к губам.

– Не забудь про письмо.

Когда Руфь позвала домой сына, единственного законного ребенка Джона Хаторна, Мария узнала, что его назвали в честь отца. И она тут же бросилась наутек, крепко обхватив Фэйт.

Любовь разрывает тебя на части, заставляет верить в произносимую тобой ложь, сколь бы явной та ни была. Когда на твоих глазах вершится судьба, ее почти невозможно понять. Только потом, когда все уже случилось, видение проясняется. Мария думала о мужчине, который дал показания против Ханны, о муже своей матери, обуреваемом жаждой мести, скачущем через Любимое поле со своими братьями, и о собственном отце, красивом и настолько беспутном, что он глазом не моргнув продал ее в рабство.

Любовь – это то, что ты создаешь из нее, и любовь довела ее до гибели. Мария проходила мимо полей уже отцветшей пшеницы, окружавших Салем. Лицо ее было бледно, волосы собраны в пучок. Она, словно в забытьи, обдирала свою плоть о колючие кусты, и кровь капала на траву. Фэйт, сидя на руках у матери, смахивала рукой слезы, струившиеся по лицу Марии, и те обжигали ей пальчики. Ведьмы редко льют слезы. Даже Фэйт, чье прикосновение исцеляло сломанное крыло птицы, не могла помочь матери в ее горе. Ничто не вернет время, впустую потраченное на недостойного человека.

Они пришли к озеру, и Мария опустилась на колени, чтобы плеснуть воды на лицо. Джон должен ей ответить: письмо, написанное кровью, не проходит без последствий ни для писавшего, ни для читавшего. В конце концов, дочь Джона заслуживает его имени и внимания. Каким будет его ответ, предсказать невозможно: человеческая судьба меняется ежедневно в зависимости от его поступков. Мария смотрела на тихую черную воду и видела фрагменты того, что случится: дерево с белыми цветами, женщина на озере. Придет лето, мир станет зеленее, но уже сейчас она видела: Джон не оправдает ее надежд. Мария осознала, что любви у них не было: нельзя любить того, кого никогда не сможешь понять.

Возможно, соседи сообщили Джону, что в его сад заглядывала черноволосая женщина, разговаривала с его сыном, на чем-то сильно настаивая. Хаторну сказали, что ее сопровождала черная птица – знак беды, предвестник смерти и несчастья. Все давно заметили, что эта особа не похожа ни на одну другую женщину в городе: она предпочитает синий цвет одежды серому, не покрывает голову чепцом, носит красные кожаные башмаки. Она ведет себя так, как считает нужным, вопреки установленным в городе правилам. Если эта женщина действительно была ведьмой с дурными намерениями, она могла легко отомстить Хаторну: украсть его сына, оставив вместо него подменыша, безликую соломенную куклу. Даже обычная женщина, если ее предали, может разжечь костер в саду, и пламя быстро достигнет фронтонов и крыши дома. Однако Мария не причинила никакого вреда: мстительность не была свойственна ее натуре. Она слишком хорошо знала: то, что ты посылаешь в мир, возвращается к тебе в тройном размере, будь то месть или доброта.

Кадин, однако, не была столь великодушной. Когда Хаторн пришел под вечер домой, он с удивлением заметил на крыше дома маленькие серые камни, словно какой-то чертенок пометил его жилище накануне Страшного суда. Всю прошедшую зиму он изо всех сил старался покончить со своей другой жизнью, той, в которой его околдовали. Всякий раз, когда Джон начинал тосковать по Марии, он шел в сарай за домом, снимал плащ и свободную полотняную рубаху и стегал себя толстой веревкой, оставляя отметины на своей греховной плоти. Он подумывал даже просить совета у отца, сурового прославленного человека, приведшего войска к победе в войне короля Филипа против туземцев и считавшегося самым выдающимся деятелем во всем Массачусетсе. Но Джон знал, что ответил бы отец: глупец должен получить воздаяние за свои прегрешения. Однако Джон не был готов платить по счетам, к тому же сделанное было нелегко исправить. И главное: имелся ребенок – наглядное доказательство его греха.

Когда Джон вошел в свой дом, он увидел на столе в гостиной письмо, сложенное и запечатанное расплавленным воском свечи.

– Что это? – спросил он у жены.

– Малыш говорит, что ведьма дала ему письмо.

Весь день, после того как маленький Джон положил это послание в корзинку с лекарственными травами, у Руфи было неспокойно на душе. Сын рассказал, что женщина, которая разговаривала с ним, была обута в красные башмаки и ее сопровождала черная птица. Что это, если не ведьминские знаки? Руфь весь день держала ставни закрытыми, а дверь – на запоре. Она позаботилась, чтобы их сын оставался в маленькой комнатке без окон, где находился в безопасности. В этом мире существовало не только добро, но и зло, и осторожность никому еще не помешала. Руфь никогда не перечила мужу, не обсуждала с ним, что случилось с ее родителями, но она не была дурой. Что-то было не так. Прикоснувшись к письму, она потом трижды вымыла руки. Руфь ощущала внутри сосущее чувство, как будто наглоталась камней. Она слышала, как целый день стучала по крыше мелкая галька, и вздрагивала от каждого удара. Теперь, когда муж наконец вернулся домой, она старалась не поднимать на него глаз, как и всегда, когда разговаривала с ним. Джон спас ее от участи многих квакеров, и она чувствовала, что всем ему обязана. Почему же тогда у нее так болело сердце и громко стучало в груди?

– Наш мальчик все выдумал. – Хаторн разговаривал с женой, словно сам был ребенком, и пытался изо всех сил убедить в правдивости своих слов не только ее, но и себя. – Не будь дурой. – Он распечатал письмо, прочитал послание, быстро сложил его вновь и сунул в карман плаща. – Все это полная чушь и ничего больше.

Войдя в кабинет, он запер дверь на задвижку, дав понять жене, что беспокоить его не нужно. Она привыкла поступать как велено и не задавала лишних вопросов, хотя и заметила мрачное выражение его лица. Руфь подумала, что, возможно, он пишет проповедь, с которыми Джон нередко выступал в церкви, или составляет договоры, касающиеся его судовладельческого бизнеса. На самом деле он заперся, чтобы сжечь письмо Марии в медной чаше. Дым был красным, запах отвратительным, и все же он ощутил нечто похожее на всплеск желания, которое испытывал в выложенном плиткой внутреннем дворике в Кюрасао, – обнаженные эмоции безрассудного идиота. Джон сидел, развалившись в кожаном кресле, некогда принадлежавшем его отцу, в висках его пульсировала боль. Он знал, что люди должны платить за свои грехи и даже те, кто старается делать добро в этом мире, несут в себе проклятие первородного греха. Безнравственные поступки совершаются в минуты слабости при столкновении с греховными сторонами этого мира и его непристойными соблазнами. Он был убежден: женщины способны погубить мужчину, как Ева соблазнила Адама. Именно поэтому слабому полу запрещено разговаривать в церкви. Одного взгляда на них достаточно, чтобы вызвать порочные мысли, которые очень скоро могут повлечь за собой и дела. Хаторн верил, что Бог и его ангелы перемещаются по миру смертных, но и дьявол тоже ходит среди них.

В ту ночь Джон окончательно признался себе, что совершил ошибку и свернул на темную, чреватую неожиданностями тропу. Он больше не искал оправданий. Он согрешил, впал в своего рода безумие, когда вступили в конфликт две его стороны – человек, который плавал с черепахой, и сын своего отца. Джон стоял у окна, вглядываясь в темноту. Посреди ночи, когда звезды усеяли небо, Хаторн даже обдумывал возможность порвать со всем и всеми, кто был у него в прежней жизни, и забрать Марию с дочкой на Кюрасао. Однако эти предательские мысли владели им всего час или два – непростительно беспечный период греха и похоти, когда Джон забыл, что он семейный человек, имеющий обязанности перед обществом. Хаторн пошел в сарай и хлестал себя веревкой до тех пор, пока спина не стала красной от крови и он не начал задыхаться от боли, которую причинил плоти. Джон не имел права давать волю своим желаниям: он жил не в краю черепах и розовых птиц, но в мире, где палитра состояла только из двух цветов – черного и белого, где было трудно думать, двигаться и даже дышать, а спать подчас просто невозможно, потому что тогда он видел сны, а их надо избегать.