Передышка была ему нужна, чтобы обдумать основную линию своей глобальной стратегии. Он изложил ее в серии меморандумов между 16 и 18 декабря 1941 года. (Значительно позднее, в апреле 1953 года он попросит президента Эйзенхауэра не публиковать многое из документов военных лет.) При его остром чувстве истории Черчилль не мог не понимать, что он плывет в Америку не только чтобы сокрушить Германию и Японию, но и для того, чтобы передать Америке мировую корону. Да, он продолжил великую английскую традицию, идя по стопам королевы Елизаветы в Тилбюри, за Мальборо и за обоими Питтами. Но тогда они полагались на собственные силы, а теперь он плыл за помощью прежней колонии. (Несколько позже Черчилль внезапно спросил Макмиллана, был ли Кромвель великим человеком? “Да, сэр, он был великим человеком”. Но, сказал Черчилль, “он сделал одну ужасную ошибку. Преследуемый с юности страхом перед мощью Испании, он не сумел предвидеть рост Франции. Что будет сказано обо мне?” Американцы, еще в зените могущества Германии и Японии, уже давали очевидные доказательства отличности своих целей. Расхождения по поводу Ближнего Востока были ощутимы уже в 1941 году, а затем пришло понимание того, что будущее самой Европы видится различно из Лондона и Вашингтона. На внутренней арене, пишет Дж. Чармли, Черчилль упустил инициативу и “позволил социалистам приход к власти, который во многом ослабил социальную и политическую систему, столь дорогую сердцу Черчилля… Он жертвовал британскими интересами ради эфемерного благожелательства американцев”).
Первостепенным по значимости Черчилль считал поддержание советского фронта, помощь которому “должна идти без помех и пунктуально”. Только так, диктовал премьер, “сможем мы обрести влияние на Сталина и вплести могучие русские усилия в общую ткань войны”. Эта задача была обозначена как наиболее приоритетная.
(Гопкинс привез ему из Москвы запас икры, и Черчилль сказал, что ради нее он готов сражаться вместе с русскими. Отказ Гопкинса от второго скотча он объяснил как вернейший знак приближения к Америке. Все присутствующие были приговорены смотреть фильмы черчиллевского репертуара - драматические истории с сантиментами и быстрым развитием событий. Он снова смотрел “Леди Гамильтон”, и слезы снова текли по его щекам).
В остальном европейский театр требовал, по его мнению, маргинальных усилий. Нужно было удержать Турцию от попадания в германский лагерь, попытаться закрепиться во французской Северной Африке, предлагая Виши выбор между “надеждой и проклятием”. Черчилль уже на этом этапе считал, что главным мотивом соблазна в отношениях с Петэном должно быть обещание “восстановить Францию как великую державу с возвращением всех территорий” (за исключением Сирии и зоны, прилегающей к Испанскому Марокко).
Черчилль решил предложить американцам послать свои воинские контингенты в Северную Ирландию, это послужит для Берлина последним убедительным аргументом (если в таковом еще была нужда) не планировать высадки на Британские острова. Повторял ли он в данном случае ошибку Кромвеля? Иден, которого Черчилль (слишком) многократно называл своим преемником, видел в качестве главного партнера Британии в Европе Россию. Черчилль же ничего не хотел делать совместно с русскими, что могло бы вызвать отчуждение американцев. Лейборист Эттли говорил ему, что Британия более нуждается в сильной Франции, чем в Соединенных Штатах (“мы не должны позволять ненависти Рузвельта к де Голлю осложнять наши отношения с ним”) - Черчилль предпочел смолчать. Но на премьера все же действовали аргументы типа слов Майского, что “если Россия потерпит поражение, шансы Британии выиграть войну будут низведены до нуля”. Не случайно Британия в декабре 1941 года объявила войну Финляндии, Венгрии и Румынии.
Что касается Дальнего Востока, то здесь Черчилль (в меморандуме “Заметки о Тихом океана”) предвидел быстрые успехи японцев на начальной стадии войны. Слабым местом японцев являются их иссякающие ресурсы, уже во многом поглощенные многолетней войной в Китае. Поэтому фронты японцев желательно было сделать максимально растянутыми, их следует держать в постоянном напряжении до тех пор, пока создание мощной бомбардировочной авиации в Англии и США не сделает возможными массированные бомбардировки скученных японских островов. “Сожжение японских городов зажигательными бомбами будет наиболее эффективным способом показать народу Японии опасности курса, который он избрал”.
Черчилль предполагал, что Сингапур продержится “по меньшей мере, шесть месяцев”. Начало перелома в боях на Тихом океане Черчилль связывал со спуском на воду в мае 1942 года двух американских линкоров с орудиями 16-дюймового калибра.
Единственное, чего боялся Черчилль, так это избрания американцами Японии в качестве цели номер один. Создание десятимиллионной армии отнимет у них “по меньшей мере два года”, что дает Гитлеру свободу рук в Европе. Американцев следовало поощрять выставлять против японцев лишь военно-морской флот, тогда оставалась возможность, что американские солдаты прибудут в Европу в 1943 году.
В последнем из меморандумов Черчилль делится общими соображениями в ходе войны. Переломным он видел 1943 год, когда “смотрящее на Европу с юга побережье Африки и Азии - от Турции до Дакара будет в англо-американских руках”. Черчилль не исключал закрепления в этом году в Сицилии и собственно на Апеннинском полуострове. Поражение Германии виделось результатом одного из двух процессов: “Поражение германских армий в Европе; внутренние конвульсии Германии, вызванные неблагоприятным ходом войны, экономическими лишениями и наступательными действиями бомбардировочной авиации союзников”. В конечном счете, полагал Черчилль, хотя “внутренний коллапс” Германии исключить нельзя, рассчитывать следует на первую из альтернатив.
Уже тогда, в декабре 1941 года Черчилль предполагал в будущем осуществить высадку союзных войск в “нескольких из следующих стран: Норвегия, Дания, Голландия, Бельгия, побережье Ла-Манша и атлантическое побережье Франции, Италия и, возможно, Балканы”. Согласно его точке зрения, высадка на континенте падет, скорее всего, на 1943 год. Черчилль считал, что нужно разработать планы десанта во всех вышеназванных странах с тем, чтобы, смотря по обстоятельствам, можно было избрать из них “три или четыре” наиболее подходящие. Тогда - в декабре 1941 года Черчилль полагал, что войну при успешном стечении обстоятельств, можно будет завершить в 1943 году, в крайнем случае, в 1944 году. Он считал тогда, что дату высадки в Европе следует объявить заранее, чтобы укрепить надежду у порабощенных народов и предотвратить формирование связей между ними и немцами.
Черчилль не хотел, чтобы Сталин объявил войну Японии. Идену, направляющемуся в Москву он говорит: “Ввиду сильного желания Соединенных Штатов, Китая и, насколько я знаю, Австралии видеть Россию воюющей против Японии, вы должны сделать все возможное, чтобы переубедить Сталина, если он тоже отнесется к этому благоприятно”, Позднее Черчилль объяснял: “Я не желал, чтобы на него (Сталина) пало излишне тяжелое бремя, поскольку видел, как мало мы можем внести в общую борьбу”. Советский Союз нужен был Черчиллю для борьбы с Германией. В отличие от первой мировой войны, Россия, кажется, могла выстоять.
Из Москвы А.Иден передал пожелание Сталина получить западное признание довоенного статус-кво в отношении советских границ: “Сталин, я полагаю, искренне желает заключить военные соглашения, но не подпишет их до тех пор, пока мы не признаем его границы”. После довольно длительных размышлений Черчилль принял важное решение не идти навстречу Сталину в этом вопросе. Вопрос о границах, пишет он, “будет решен на мирной конференции, когда мы победим в этой войне”. Нет сомнения, что для Сталина позиция Черчилля в этом вопросе в момент, когда две трети германских войск были задействованы именно на советском фронте, породила глубокие подозрения. Они пали на уже подготовленную прежним опытом почву. Но Черчилля не беспокоили эти подозрения. С немалой долей цинизма он сообщает Эттли 20 декабря, что русские “в любом случае обязаны сражаться за свои жизни и они зависят от наших поставок”. В телеграмме Идену 20 декабря Черчилль советует “не быть грубым со Сталиным”, но и не идти на заключение каких-либо “секретных или особых пактов”. Любопытно, что в этой телеграмме Черчилль впервые делится своими мыслями о будущем устройстве в Европе. Текущая война особенно наглядно показала “уязвимость Ленинграда”, окруженного германскими войсками. “Первой целью” послевоенной мирной конференции должно быть предотвращение любого нового выступления Германии. Нужно “отделить Пруссию от Южной Германии”. Но поднимать эти вопросы пока не следует - это только сплотит немцев вокруг Гитлера.
Иден из Москвы видел обстоятельства войны в ином свете, и он настаивал на признании довоенных советских границ. Раздраженный Черчилль указал своему министру, что тот, видимо, не читал его прежних посланий. Призывы Идена “показать острый вкус искренности Англии” признанием довоенных границ неприемлемы. Одновременно с этими указаниями Черчилль послал самые цветистые поздравления Сталину в связи с днем его рождения. На банкете в Кремле Сталин демонстративно провозгласил тост за британского премьера.
В письме к Клементине Черчилль назвал неделю, проведенную на “Герцога Йорке” “самой длинной неделей со времени начала войны. Было холодно, спокойно и светло”. У него было время поразмыслить. 27 шифровальщиков постоянно приносили лежащему в постели Черчиллю телеграммы со всех концов света. На борту линкора Черчилль узнал об успехе советского контрнаступления под Москвой. “Невозможно описать мое облечение, - телеграфирует Черчилль Сталину, - с которым я узнаю о каждом новом дне удивительных побед на русском фронте. Я никогда не чувствовал себя более уверенным в итоге войны”. Иден сообщил ему, что “Сталин полностью с нами против Гитлера. Он очень доволен вашим посланием”.
“Да, мы спокойны здесь, - писала Клементина мужу 19 декабря 1941 года. - Но Гонконг находится под непосредственной угрозой, а в дальнейшем в зону опасности попадет и Сингапур? Борнео подвергся вторжению - следует Бирма? Не говоря уже об ударах, нанесенных Америке… Мой дорогой Уинстон, храни тебя бог и подвигни на хорошие планы вместе с президентом. Мы живем в ужасном мире, Европу оккупировали нацистские свиньи, а Дальний Восток - желтая японская зараза”.
Черчилль ответил супруге: “Худшее случилось с Гонконгом; хотя все знали, что это передовой пост наций обороны, мы надеялись, что укрепленный остров будет держаться несколько недель, возможно месяцев, а ныне видно, что он на грани сдачи после всего лишь двухнедельной борьбы… Мы должны ожидать суровых ударов со стороны Японии и нет смысла критикам кричать “Почему мы не были готовы?”, когда все наши силы уже задействованы. Вступление в войну Соединенных Штатов компенсирует все удары… Быть на корабле в такую погоду - словно сидеть в тюрьме с дополнительным шансом утонуть. Но возможно есть и польза в том, что я отвлекся от непосредственных дел. Следует время от времени созерцать всю разворачивающуюся картину целиком”. Черчиллю явно нравились его роль во всех этих делах, да и лежачий образ жизни устраивал его более всего. При том каждый вечер было кино, которое Черчилль считал лучшим способом избавиться от насущных забот. А главной из забот были сомнения в том, найдет ли он верный тон в контактах с Рузвельтом, сумеет ли сделать союз с США осью своей мировой политики. “Можешь себе представить, - пишет он Клементине, - как я волнуюсь, не зная, что предложат мне американцы”.
22 декабря 1941 года Черчилль высадился в Хемптон-Роуд и оттуда вылетел в Вашингтон. Позднее он вспоминал, что президент Рузвельт “махал ему рукой из машины и я с удовольствием пожал его сильную руку”. Через несколько часов второй этаж Белого дома превратился в штаб двух величайших держав Запада. Спальня Черчилля располагалась напротив кабинета Г.Гопкинса. Эти трое - Рузвельт, Черчилль и Гопкинс провели несколько дней почти не расставаясь. Персонал Белого дома видел, как Черчилль несколько раз подвозил коляску с президентом к лифту. Зато президент покорно ждал, когда Черчилль выспится после обеда.
Как уже говорилось, Черчилль боялся, что президент Рузвельт будет настаивать на первоочередности обращения к азиатскому отрезку “оси”. Взятые в отдельности английские силы были недостаточны для энергичных действий с запада против половины Европы, оккупированной Германией. Однако уже через несколько часов обсуждений Черчилль успокоился, его опасения в отношении азиатской заангажированности американцев безосновательны. Генерал Маршалл и адмирал Старк от лица американского правительства заявили, что европейский театр военных действий является “решающим”, и что “Германия - ключ к победе”. Стало ясно, что президент Рузвельт в своей глобальной стратегии исходит из той идеи, что США должны принять первостепенное участие в боевых действиях там, где в конечном счете определяется мировой расклад сил, а именно, в Европе. Победа или поражение именно Германии решали судьбу Америки - этого принципа Рузвельт придерживался твердо.
На этом этапе дискуссий (на которые Рузвельт пригласил, помимо Гопкинса, Хэлла и Уэллеса, а ряды англичан пополнили Бивербрук и Галифакс) Черчилль был в превосходной форме. За дни перехода через Атлантику он проиграл с группой своих помощников немало вариантов и теперь его красноречие покоилось на основательном знании предмета. С точки зрения английского премьера, если немцы стабилизируют советско-германский фронт, они постараются укрепить “крепость Европу”. Возможна оккупация Испании и Португалии, а также выход на северо-африканские рубежи. Следовало подумать о реакции западных союзников на такое смещение центра внимания Берлина. Черчилль предложил свой вариант действий англо-американцев на этот случай. План назывался “Джимнаст” и он предполагал высадку десанта американских войск в Марокко, в районе Касабланки.
26 декабря Черчилль выступил перед объединенной сессией сената и палаты представителей конгресса США. “Я не могу заставить себя не размышлять о том, что, будь мой отец американцем и моя мать англичанкой, а не наоборот, я, наверное, был бы среди вас. И это был бы не первый случай, когда вы слышите мой голос”. Самый большой успех выпал на фразу, обращенную к японцам: “За кого же они нас считают?” Американцам пришлось выслушать и неприятные пассажи: “Если бы мы были вместе после минувшей войны, если бы мы предприняли общие меры безопасности, это новое проклятье не светилось бы на нас”. Наступила тишина, но Черчилль имел мужество продолжать: “Пять или шесть лет назад для Соединенных Штатов и Великобритании было бы легко не проливая крови, заставить Германию разоружиться”.