Черчилль сумел убедить слушающих, что, если Британия и терпит периодически поражения, то свою последнюю битву она выиграет всегда. Даже Чемберлен теперь считал, что необходимо убедить Рейно сражаться. Галифакс призывал прямо обратиться к Рузвельту с просьбой о помощи. Черчилль не согласился: ”Это преждевременно. Если мы займем смелую позицию против Германии, это вызовет их восхищение и уважение, но если мы, унижаясь, попросим их о помощи в текущий момент, это даст наихудший результат”. Рейно получил телеграмму, что время для переговоров с Муссолини еще не наступило. Личный секретарь Джон Мартин записал: “О Питте говорили, что после общения с ним каждый чувствовал себя более смелым; не менее справедливым было бы сказать это же о Черчилле”. Леопольд Эмери: “Он - настоящий военный вождь и служить под его началом - стоящее дело”. Но Галифакс едва переносил эту агонию: “Я никогда не встречал человека с более беспорядочным мышлением. Я прихожу к мысли, что его мыслительный процесс зависит исключительно от устной речи. И поскольку это противоположно моему образу действий, это меня раздражает”. В стане консерваторов говорили, что “мудрые старые слоны должны остановить слона-грубияна”. Как бы в ответ все министры и высшие государственные служащие получили 29 мая личное письмо премьер-министра с просьбой держать высоко мораль. “Что бы ни произошло на континенте, мы не можем усомниться в нашем долге”.
За несколько дней до этого, 25 мая Гитлер совещался с Рунштедтом (записал Блюментрит): “Гитлер высказал свое мнение, что война будет закончена в шесть недель. После этого ему бы хотелось заключить разумный мир с Францией. И тогда была бы открыта дорога для соглашения с Англией… Англия может получить сепаратный мир в любое время после возвращения германских колоний”. В последние дни июня и в начале июля Гитлер твердо верил в возможность договоренности с Британией. 1 июля 1940 года фюрер сказал новому итальянскому послу Дино Альфиери, что “не может себе представить, чтобы кто-либо в Англии всерьез верил в победу” Но на следующий день он отдал приказ: “При наличии определенных предпосылок, важнейшей из которых является превосходство в воздухе, может встать вопрос о высадке в Англии.”
В черный для Британии час Черчилль постарался найти возможность обратиться и к потенциальному восточному союзнику. 25 июня 1940 г. он написал письмо Сталину, в котором постарался по-своему оценить события прошедшего августа, в течение которого Советский Союз подписал пакт с Германией, а Британия стала официальным врагом Германии. “С этого времени возник новый фактор… нужно, чтобы обе стороны восстановили свои прежние контакты и, если это необходимо, мы готовы консультироваться друг с другом в отношении тех событий в Европе, которые интересуют нас обоих”. Новый посол Великобритании в Москве сэр Стаффорд Крипс, человек впечатляющей внешности и твердых (скорее леволейбористских) убеждений, был принят Сталиным, но ответа на послание Черчилля пока не последовало.
4 июня 1940 г. Черчилль произнес в палате общин самые знаменитые слова своей продолжительной политической жизни. В отличие от относительно краткого выступления 26 мая эта речь длилась 34 минуты, она была только что создана премьером - никто не может сказать, когда он нашел для этого время. Интеллектуальная битва с Галифаксом едва закончилась и теперь Черчилль говорил не в душной прокуренной комнате, а на всю продуваемую океанскими ветрами Англию, на весь замерший в ожидании финала европейских событий мир. «Даже если значительные части Европы и многие старые и знаменитые государства падут или будут в шаге от падения в руки гестапо и всего отвратительного аппарата нацистского правления, мы не поколеблемся и не падем ниц. Мы будем продолжать войну до конца. Мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и увеличивающейся мощью в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы нам это ни стоило. Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в местах высадки, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в холмах; мы никогда не сдадимся, и даже если, во что я ни на секунду не поверю, наш остров или большая его часть, погибая, попадет в руки врага, тогда наша Империя за морями, вооруженная и охраняемая Британским флотом будет продолжать борьбу до тех пор, пока, в милостивый господний час, Новый мир со всей своей мощью не выступит на освобождение Старого».
Ради этих слов он прожил свою жизнь - он ободрил и придал мужество нуждающейся в нем стране. Как греческий хор, обозначающий голос судьбы в великой трагедии. Этот словесный катарсис давал необходимое вдохновение нации. Тот, кто слышал эти слова в роковой час, уже не мог их забыть. Один из членов парламента написал Черчиллю: «Эта речь - на тысячу лет и она стоит тысячи пушек».
В эти дни Черчилль размышляя над возможными поворотами американской политики. В письме премьер-министру Канады Маккензи Кингу 5 июня 1940 г. он пишет: “Мы не должны позволить американцам смотреть слишком самодовольно на перспективу британского поражения, благодаря которому они могут получить британский флот и главенство над Британской империей. Если мы будем побеждены, а Америка останется нейтральной, я не могу предсказать, какой оборот примет германская политика”. Черчилль был готов поделиться даже частью флота и империи за то, чтобы Соединенные Штаты вступили в войну. Он предупреждал американцев, что, если они останутся нейтральными, то не получат ни флота, ни британского колониального наследия.
После Дюнкерка - поспешной переправы британского корпуса домой через Ла-Манш - советники Черчилля посчитали, что в сложившихся обстоятельствах полет во Францию сопряжен с неоправданным риском: в небе царили самолеты люфтваффе. В поисках помощи советники обратились к Клементине, но ошиблись в ее реакции: “Идет битва; другие летают; он должен летать”. Черчилль взлетел в небо 11 июня в четвертый раз со времени начала немецкого наступления. Теперь он должен был приземлиться на небольшом аэродроме южнее Парижа. Выходя из самолета, Черчилль как обычно, попытался улыбнуться и придать лицу уверенное выражение, но вскоре понял, что все это уже никому не нужно. Французы были слишком безразличны. За прошедшую неделю события достигли своей нижайшей точки. Напрасно Черчилль напоминал маршалу Петэну (ставшему вице-премьером кабинета) вечера, которые они проводили в 1918 году в период немецкого наступления. Напрасными были напоминания о словах, сказанных Клемансо в то время: “Я буду сражаться перед Парижем, в Париже и за Парижем”. Черчилль убеждал союзников, что “Германия не оставит нам места на земле; они низведут нас до положения рабов навечно”. Маршал Петэн ответил очень спокойно, что в прежние времена у французов был стратегический резерв в 60 дивизий, сейчас такого резерва нет.
Иден следил за лицами французов, когда Черчилль на этом совещании в Бриаре уведомил их в решимости сражаться даже в одиночестве. «Рейно был невозмутим, а Вейган вежлив - едва скрывая свой скептицизм. Маршал Петэн смотрел откровенно издеваясь. Хотя он не сказал ничего, его взгляд нельзя было трактовать двояко: это блажь. Вейган не мог выразить своего неверия в успех более откровенно: «Я беспомощен, поскольку у меня нет резервов». Защищать Париж не хотел никто, зря только Черчилль обмолвился об этом. «Не будет ли огромная масса Парижа и его пригородов препятствием, разделяющим силы противника, как это было в 1914 году, или как Мадрид стоял в гражданской войне в Испании?» Вейган: «Превратив париж в руины мы не решим вопроса».
Французы потребовали от Черчилль, чтобы тот прислал имеющиеся у англичан истребители. Черчиллю нужно было иметь немалое мужество, чтобы ответить: “Это не решающий момент, это не решающая точка войны. Такой момент наступит, когда Гитлер бросит свои силы против Великобритании. Если мы сможем сохранить контроль в воздухе, мы сможем выстоять”. Резерв истребителей остался в Великобритании. При этом британский премьер заявил: “Английский народ будет сражаться до тех пор, пока Новый мир не отвоюет Старый. Скорее мы подведем черту под нашей историей, чем превратимся в вассалов или рабов”. Но благообразный маршал Петэн уже не думал ни о “последнем редуте в Бретани”, ни об отходе в Северную Африку. Французы напомнили Черчиллю, что вскоре вся германская мощь будет сосредоточена против Британии. Что будут тогда делать англичане? Черчилль ответил что побеспокоится о том, чтобы “как можно больше немцев утонуло по пути, а затем мы будем бить по голове доплывших”.
Французская галантность ступила место мрачно-обреченному взгляду на жизнь и о британском премьере уже никто, собственно, не заботился. Двух французских офицеров ранним утром поразил вид Черчилля, напоминающего “разгневанного японского духа в длинном ниспадающем кимоно из яркого красного шелка”, ищущего ванную комнату. Французский пти дежене - легкий завтрак был абсолютно недостаточен британскому премьеру.
Во время ужина с французским руководством по правую сторону от Черчилля сидел Рейно, а по левую - недавно назначенный заместителем военного министра генерал Шарль де Голль. Это соседство имело немалое значение для дипломатической истории Европы. Настроение у Черчилля было подавленным. Впервые за 125 лет мощный противник располагался на противоположном берегу Ла-Манша, готовясь к удару по Великобритании. Среди французов его внимание привлекла высокая фигура нового заместителя военного министра. Улетая из Франции, Черчилль прошел мимо группы французов, среди которых стоял генерал де Голль. Ему Черчилль сказал вполголоса по-французски: “Вот человек, отмеченный судьбой”.
В четверг 13 июня Черчилль - как жест отчаяния - вылетел во Францию в последний раз. Он приземлился на изрытом немецкими бомбами аэродроме Тура. Его уже никто не встречал. Погода была штормовой. У начальника аэродрома выпросили «Ситроен» и проследовали в префектуру. Обедали молча в задней комнате маленького ресторана. Наконец прибыл Рейно. Последнее совместное заседание Верховного военного совета. Происходило то, чего Черчилл боялся более всего - французская армия дезинтегрировала на глазах и никто не пытался остановить процесса. Когда Черчилль, выслушав мольбу французов о разрешении на сепаратный мир, сказал «Je comprends» (выражая тем самым то, что он понимает дилемму Рейно), стоявшие рядом французы во главе с Полем Бодуэном, используя лексикологическую неточность, поспешили интерпретировать его слова как согласие на французское сепаратное перемирие[3]. (Взлетев из Тура вечером 13 июня, Черчилль возвратился на французскую землю почти ровно через четыре года - 12 июня 1944 г.). Тогда будущего представить себе не мог никто. И менее всего Черчилль Через три дня он запланировал еще одну встречу с Рейно в Бретани. И уже сел в поезд, когда открыл только что полученную телеграмму: «Встреча отменяется, объяснительное послание следует». Премьер полчаса не выходил из вагона. Трудно подчиняться отвернувшейся от тебя судьбе.
Через два дня немцы вступили в Париж. Французы попросили освободить их от обязательства не заключать сепаратного мира.
Последовали последние усилия вовлечь в конфликт Соединенные Штаты Америки. В ночь с 14 на 15 июня Черчилль написал Рузвельту: “Я уверен, что Америка в конце концов должна будет вступить в войну, но вы должны учесть, что через несколько дней французское сопротивление может быть сокрушено и мы останемся одни”. Чтобы добиться позитивной американской реакции, Черчилль прибег к редкому для себя приему - нарисовал страшную для американцев картину, кто будет противостоять им в случае крушения Британии. Хотя английское правительство никогда не откажется послать британский флот за океаны, “если сопротивление здесь будет подавлено, может быть достигнута такая точка, когда нынешние министры не будут контролировать события и тогда начнутся попытки найти ниболее легкие условия, на которых Британские острова могли бы стать вассальным государством гитлеровской империи”. Судьба британского флота станет тогда ключевым обстоятельством американской истории.
18 июня Черчилль продиктовал длинное письмо главам британских доминионов. Объясняя развитие событий во Франции, он заверил: “Что бы ни случилось, мы пойдем до конца. Я лично думаю, что этот спектакль страшной борьбы и уничтожения нашего острова вовлечет в борьбу Соединенные Штаты. Если даже мы будем разбиты, сохранится возможность послать наши флоты через океан и продолжить воздушную войну и блокаду. Я надеюсь на Соединенные Штаты… Мы должны быть уверены в том, что вы сделаете все, что в человеческих силах, мы со своей стороны полны решимости сделать все возможное”. Черчилль диктовал все это в своем кабинете, и машинистка быстро печатала. Двери были широко открыты и там на солнце сидел командующий военно-воздушными силами маршал Арнольд. Когда Черчилль окончил редактировать текст, он вышел к маршалу и попросил сделать исправления и улучшения. Но тот был совершенно очевидно взволновал и сказал, что согласен с каждым услышанным словом.
16 июня, в 3 часа пополудни Черчилль предпринял еще один драматический шаг, который в крайних обстоятельствах позволил бы премьеру Рейно продолжать войну во французских колониях. Он предложил создать государственный союз французского и английского народов с двойным гражданством. Это было беспрецедентное по смелости предложение. Собравшись вместе, представители английского и французского правительств написали декларацию о союзе двух стран: “Соединенное королевство и Французская республика объединяются в едином государственном устройстве. Конституция союза обеспечит совместную оборону, единую финансовую и экономическую политику”. О драматическом предложении был уведомлен британский парламент. Оно захватывало воображение, но реальная возможность создания такого государства была более чем спорной. А главное, во Франции уже не верили в подобные экстравагантности.
Большинство французских министров полагало, что Франции никоим образом уже не избежать разгрома, а судьба Англии будет решена вскоре же после краха Франции. Президент Лебрен так и сказал: “Через три недели им скрутят голову”. Согласие на государственный союз с Великобританией означало бы для Петэна “присоединить себя к трупу”. У английских критиков проекта было еще больше прав на подобную метафору.
Франция агонизировала. По поручению кабинета министров Черчилль обратился к нации 17 июня 1940 г.: “Новости из Франции очень плохие, я выражаю сочувствие доблестному французскому народу, который постиг ужасный удар судьбы. При всем этом то, что случилось во Франции, не меняет наших целей. Более того, мы стали единственной надеждой всего мира. И мы сделаем все, что в наших силах, ради того, чтобы быть достойными этой высокой чести”. На следующий день Черчилль поднялся в палате общин: “То, что генерал Вейган назвал Битвой за Францию, закончено. Сейчас должна начаться Битва за Британию. От итогов этой битвы зависит выживание христианской цивилизации. От нее зависит наша английская жизнь, продолжение существования наших установлений и нашей империи. Гитлер знает, что, либо он разобьет нас на этом острове, либо потерпит поражение в войне. Если мы сможем выстоять, вся Европа в конечном счете будет освобождена, и жизнь поднимется на новые высоты. Если же мы потерпим поражение, то весь мир погрузится во мрак нового средневековья. Давайте же исполним наш долг так, чтобы люди через тысячу лет говорили: “Это был их лучший час”.
Произнеся эти бескомпромиссные слова, Черчилль отрезал дорогу назад тем, кого он считал способными пойти на примирение с Германией. В письме американскому адмиралу Кингу 24 июня 1940 г. он пишет о необходимости сделать так, чтобы в будущем английское правительство, “если оно даже не будет поддержано Соединенными Штатами, не оказалось сбитым с толку и не приняло германскую опеку. Было бы неплохо, если бы вы смогли передать ощущение возможности такого поворота событий президенту”.
Франция подписала капитуляцию к том самом вагоне посредине Компьенското леса, где двумя десятилетиями ранее принимала делегацию поверженных немцев. Британская пресса этих дней много писала о нации, замкнувшейся в себя, не любящей путешествовать, о французах, слишком поглощенных своими любовницами, своим супом, своими маленькими земельными участками. Чемберлен, хотя и считал поражение Франции “ударом”, все же испытывал удовлетворение от того, что “мы теперь свободны от всяких обязательств. Лучше бы они с самого начала были нейтральными.” Король радовался, что “теперь некого баловать”. Хэнки испытал “почти облегчение”.