Тем временем президент Рузвельт выступил с личным посланием Гитлеру и Муссолини, предлагая двум диктаторам пообещать миру не предпринимать новой агрессии в течение “10 или даже 25 лет”. Вначале Муссолини отказался читать этот документ, а затем прочел и заметил: “Вот вам и результат детского паралича”. Гитлер вообще никак не откликнулся на неожиданное заморское послание.
В начале лета 1939 года две влиятельные газеты - “Дейли телеграф” и “Дейли миррор” начали агитацию за включение Черчилля в правительство. Но не эта помощь прессы оказалась решающей. Подталкивали события. Черчилль пишет в воспоминаниях: “Чемберлен знал, что, если прийдет война, он должен будет послать за мной. С другой стороны, он боялся, что Гитлер будет рассматривать мое вхождение в правительство как враждебный шаг и это уничтожит все остающиеся шансы на сохранение мира. Это была объяснимая, но ложная точка зрения”. Возле Вестминстера ходили люди с плакатами, на которых было написано: “Черчилль должен вернуться”. Невилль Чемберлен записал в дневнике: “Шансы Черчилля на получение высокого поста увеличиваются по мере того, как шансы начала войны растут, и наоборот”.
Для Черчилля многое менялось буквально на глазах: то, что многие годы ставилось ему в вину, его решительное предпочтение силовых действий, вдруг становилось его решающим достоинством. Теперь уже никто не смотрел на него, как на потерянного политика. Он явственно выделялся на фоне своих флегматичных коллег энергией и несокрушимым присутствием духа. Теперь в нем видели прирожденного лидера. Некоторые министры писали Чемберлену, что возвращение Черчилля в кабинет дало бы Германии и США ответ на вопрос, есть ли у Англии решимость, будет ли она сражаться.
К тому времени Черчилль уже не сомневался, что впереди война. Изучив речь Гитлера о денонсации германо-польского пакта, Черчилль написал в одной английской газете: “Ярость нацистской Германии поворачивается в направлении Польши. Цель выступления Гитлера очевидна - изолировать Польшу, оказать на нее интенсивное воздействие… Он очевидно полагается на тех людей в Великобритании, которые привыкли восклицать: “Кто будет воевать за Чехословакию?” Он надеется на то, что сейчас начнут кричать: “Кто будет воевать за польский коридор”? Он, видимо, не осознал той перемены, которая произошла в английском общественном мнении ввиду его предательского нарушения Мюнхенского соглашения”.
Из Москвы запросили о присылке чрезвычайного представителя, и Антони Иден предложил свою кандидатуру. У него были веские основания претендовать на участие в этой миссии - прежде он был министром иностранных дел, он встречался со Сталиным и, кажется, нашел с ним общий язык. Но Чемберлен избрал Уильяма Стрэнга, о котором Черчилль сказал: “Способный чиновник, не имеющий влияния за пределами министерства иностранных дел”. Черчилль считал, что Чемберлен допустил грубую ошибку, не поставив восходящую звезду британской политики Антони Идена во главе английской делегации. Второй ошибкой он считал назначение Стрэнга, чиновника без специальных полномочий, ничего не знающего о советской политической системе. И третье важнейшее обстоятельство - слишком долгий сбор делегации. Собственно, такую делегацию в Советский Союз надо было послать еще до Мюнхена. Он полагал, что Советский Союз с большой готовностью выступил бы за дружественную Чехословакию, с которой у него имелись достаточно тесные отношения, чем с Польшей.
Переговоры в Москве шли неспешно и никак не отражали экстренности причины, их породившей. Чемберлена и Галифакса устраивал их ход, они поощряли перерывы. Казалось бы, англичанам нужно было спешить хотя бы из-за полученной 7 июля 1939 года телеграммы из Рима, где Муссолини сказал британскому послу: “Скажите Чемберлену, что, если Англия готова сражаться за Польшу, Италия сомкнет штыки со своим союзником Германией”.
13 июля, спустя три месяца после советского предложения о переговорах, Черчилль написал в “Дейли мирор”, что не может быть извинений “необъяснимой задержке” в подписании договора между Москвой, Парижем и Лондоном. Премьер-министр же писал своей сестре: “Я настолько скептически отношусь к вопросу о ценности русской помощи, что не думаю, что наша позиция сильно ухудшится, если мы останемся без нее”. Группа англичан, сидевших на переговорах в Москве думала подобно Чемберлену и Галифаксу, что Красная Армия не такое уж большое приобретенье.
Не все англичане были столь самодовольны. Гарольд Макмиллан был поражен слепотой Чемберлена и его окружения, он считал их жертвами “искаженного представления о себе”. Они видели в Великобритании сверхдержаву, а в СССР - просящую сторону. Они с трудом оценивали опыт двух последних десятилетий: англичане были интервентами в России и они лишали Россию (согласно договорам) дореволюционных территорий. В то же время отношения СССР с Германией в межвоенный период периодически были очень тесными. В конечном счете, по словам У.Манчестера, “Британия и Франция не могли гарантировать Сталину мира - а Гитлер мог. Нацистско-советский пакт о ненападении означал бы мир для России, которая предпочитала остаться нейтральной, и означал бы возвращение территорий, без потери единого солдата Красной Армии, отданных Румынии и Польше, а также Балтийских государств, утраченных двадцать лет назад под давлением западных держав. Если он (Сталин) выбирал этот курс и (западные) союзники были бы разбиты, в конечном счете он мог оказаться перед Германией в одиночестве. Но к тому времени Гитлер мог быть мертв или свергнут, Германия могла потерпеть поражение. Соблазн избежать попадания в водоворот, выиграть время для вооружения, был огромным”.
Когда Сталин решил совершить поворот? Майский говорил Бусби, что решающим было 19 марта 1939 года, когда Лондон отверг предложение о “встрече шести” в Бухаресте. Черчилль признавал, что для него уловить этот момент невозможно, но до середины августа положение можно было спасти. Французы были более чувствительны. Посол Кулондр задолго до реальных советско-германских переговоров предупредил Кэ д’Орсэ, что СССР и Германия могут найти взаимопонимание и поделить Польшу между собой. 22 мая 1939 года он сообщил о словах Риббентропа: Польша “рано или поздно должна будет исчезнуть, поделенная между Германией и Россией. По его мнению, этот раздел тесно связан со сближением между Берлином и Москвой”.
Видимо многое решило невысокое военное представительство западных союзников. С советской стороны в военных переговорах участвовал нарком обороны, начальник генерального штаба, командующие военно-воздушными и военно-морскими силами. Французскую делегацию возглавлял генерал Думенк, бывший начальник штаба генерала Вейгана. Еще более одиозным образом поступили англичане. Месяц назад переговоры с поляками вел начальник генерального штаба генерал Айронсайд, а в Москву был послан адмирал Дракс, о котором германский посол в Лондоне Дирксен писал, что он “практически находится в списке подготовленных к отставке и никогда не был принят в военно-морском штабе”. Дракс отверг предложение вылететь в Москву, он избрал старинный пароход, шедший в Ленинград с черепашьей скоростью. Английские берега были оставлены 5 августа, а в Москве он был лишь 11 августа. Возможно, было упущено решающее время.
Переговоры в Москве описаны многократно. Укажем лишь на два показательных момента. “Линия Мажино”, по словам Думенка, простиралась “от швейцарской границы до моря”. Можно быть любого мнения о Ворошилове, но о расположении всемирно известных укреплений он знал. Дракс уверял, что англичане выставят “на ранней стадии войны” до шестнадцати дивизий. А совсем недавно он признавался французам, что войск у них в четыре раза меньше (о чем в конце концов он сказал и Ворошилову). В этот момент, согласно записи французского участника переговоров, “советская делегация отчетливее чем прежде поняла огромную слабость британской империи”.
В Кремле, в августе 1942 г. Сталин в конце долгой, занявшей всю ночь беседы рассказал Черчиллю о событиях августа 1939 года. “У нас сложилось впечатление, что английское и французское правительства не готовы вступить в войну в случае нападения”. Последовал известный рассказ. “Сколько дивизий, - спросил Сталин, - выставит Франция против Германии в случае мобилизации?” Ответ был - “Около 100”. Затем он спросил: “А сколько дивизий пошлет Англия?” - “Две”. -”А знаете ли вы, сколько дивизий мы выставим на русском фронте, если выступим против Германии? Больше 300 дивизий”.
В своих мемуарах Черчилль пишет о том, что Советская Россия “постоянно думала о тех несчастиях, которые преследовали русскую армию с 1914 г., когда она бросилась вперед, атакуя немцев еще до полной мобилизации своих сил. Теперь ее границы лежали далеко к востоку от довоенных рубежей. Если их политика была хладнокровной, то она была в тот момент и в высшей степени реалистической”. Главный вопрос Ворошилов задал 14 августа 1939 года: позволено ли будет Красной Армии пройти через Вильно и польскую Галицию? Без четкого, прямого ответа на эти вопросы продолжать эти военные переговоры бесполезно”.
Английские и французские послы явились к полковнику Беку 18 августа. В эту минуту, когда до конца восстановленного польского государства оставалось менее двух недель, польский президент заявил, что советские войска “не имеют военной ценности”, а начальник польского генерального штаба согласно закивал головой. Через два дня министр иностранных дел Польши официально отверг требования англичан и французов о пропуске советских войск: “Я не хочу больше об этом слышать”.
В Лондоне ветеран английской политики Ллойд Джордж поднял свой голос против происходящего безумия. “Если мы собираемся обойтись без помощи России, мы попадем прямо в западню”. В то время англо-польский пакт еще не был подписан, и Галифакс мог сделать условием его подписания согласие Бека на помощь СССР. Французы говорили об этом прямо. Но Чемберлен заявил, что не будет участвовать в подобных “маневрах”. Пытаясь спасти положение в последний час, Даладье приказал Думенку сообщить Молотову, что французы одобряют “в принципе” право русских пересечь границу Польши в случае агрессии Гитлера. Было 21 августа и было уже поздно.
18 июля немцы возобновили советско-германские торговые переговоры. Нетерпеливый Черчилль проклинал священность традиций уикэндов. Время летело слишком быстро. В начале августа переговоры захватили политическую область. 12 августа в разговоре с министром иностранных дел Италии Гитлер сказал, что получил “телеграмму из Москвы. Русские согласились с тем, чтобы в Москву был послан немецкий политический представитель”. Чиано вначале подумал, что это трюк фюрера. Через день в Зальцбурге Гитлер в возбуждении говорил окружению: “Великая драма приближается к кульминации!” Париж подчиняется Лондону, а в Англии “нет лидеров крупного калибра. Люди, которых я видел в Мюнхене не того сорта, чтобы начать новую мировую войну”.
Риббентроп писал в Москву, подыгрывая паранойе Сталина, что англичане и французы “пытаются вовлечь Россию в войну с Германией”. Это был точный повтор слов Сталина на восемнадцатом съезде партии. И немцы добились своего. Молотов предложил послу Германии Шуленбургу подписать пакт о ненападении. 16 августа Риббентроп передал Шуленбургу ответ Гитлера: “Германия готова заключить пакт о ненападении с Советским Союзом”. В отличие от неспешных англичан, германский представитель выразил желание прилететь на самолете “имея все полномочия фюрера”. Россия получала все потерянное по Версальскому договору.
Молотов вручил Шуленбургу проект договора о ненападении. Вечером 19 августа берлинское радио прервало музыкальную программу неожиданным для всего мира объявлением: “Правительство Рейха и советское правительство согласились заключить между собой пакт о ненападении. Рейхсминистр иностранных дел прибывает в Москву в среду, 23 августа для завершения переговоров”.
Разумеется, Советский Союз заплатит страшную цену. Но, как пишет У.Манчестер, “английское и французское правительства также сыграли жалкую роль. Если бы, скажем, Иден прибыл в Москву облаченным всеми необходимыми полномочиями - у Гитлера никогда не возникло бы шанса. Россия нуждалась в мире, каждый знал это, но (западные) демократия проявили нечувствительность”.
Если ликование Гитлера можно понять, то трудно объяснить удовлетворение польского лидера - полковника Бека. Педант по своим привычкам, он в эти десять последних дней мира буквально светился лукавством. Улыбка не сходила с его лица. Своему окружению он сказал, что достигнут большой успех. Он спас Польшу от коммунистов. Французский министр иностранных дел Бонне пишет в мемуарах о возникшем чувстве, что происшедшее означало “для Франции несчастье”.