- Ну конечно. Ваше имя часто на слуху. А что это у вас с головой? Это старина Пратке так приложился?

    Эриксон смутился. Ему вдруг захотелось рассказать этому человеку всю правду о себе, настоящую правду о Витлаве Эриксоне. Но в последний момент он сдержал свой порыв - этот дом настолько давил на его психику, что подспудно он уже ни от одного из его обитателей не ждал ничего хорошего.

    - Нет, - потрогал он шишку на лбу. - Это я встретился с неожиданным препятствием.

    Бросив взгляд на улицу, он увидел окно в доме напротив, стоящем, кажется, в Жестяном переулке, буквально в двадцати метрах. Окно это было тускло освещено, и на фоне бледного света, падающего откуда-то из глубины комнаты, отчётливо просматривался силуэт. Пожилая дама, возраста, наверное, Клоппеншульца, неподвижно сидела в кресле у окна и смотрела на окно философа на пенсии.

    - Мадам Левендорп, - прокомментировал Клоппеншульц, заметив, куда смотрит Эриксон.

    - Ваша знакомая?

    - Нет, я её совсем не знаю, - покачал головой философ. - Это я придумал ей такую фамилию. Как и всё остальное - жизнь, судьбу, детей, музыку, которую она слушает, и книги, которые читает.

    - В самом деле?

    - Да. Это очень интересно. Думаю, она тоже знает про меня всё. В её собственном представлении, разумеется.

    - Интересно. А почему бы вам не познакомиться?

    - Зачем? - улыбнулся философ. - Знакомство разрушит обаяние неведомого, тайну, созданный образ, фантазию - да всё разрушит. Мы проводим друг с другом целые вечера, а иногда и дни напролёт, и нам не скучно, мы не надоедаем друг другу, мы остаёмся друг для друга загадкой, которая никогда не будет разрешена, но от этого не становится менее притягательной, а лишь увлекает ещё более. Мы счастливы друг с другом, как не бывают счастливы даже самые любящие супруги, вынужденные жить под одной крышей, подавлять волю один другого, подчиняться и приспосабливаться, накапливать обиды и наблюдать остуду былых чувств. Мы избежали всего этого и остаёмся друг для друга величайшей тайной, до которой не тянет дотронуться именно потому, что малейшее прикосновение разрушит волшебство нашего единения.

    - Хотите, я узнаю о ней что-нибудь? - предложил Эриксон.

    - Ни в коем случае! - пылко возразил Клоппеншульц. - Не вздумайте, молодой человек! Вы хотите сломать мне жизнь? Что я вам сделал?

    - Да что вы, что вы! - опешил Эриксон от такой горячности. - И не думал даже, успокойтесь. Просто я мог бы узнать хоть что-нибудь - имя, например, сколько ей лет или как зовут её внука, или, наконец, что она сейчас читает. И тогда вы могли бы снять с полки точно такую же книгу, и ваше единение стало бы ещё более полным. Но если вам это не нужно, если вы так трепетно относитесь к своему одиночеству, я... Сломать жизнь... Надо же... Это мне тут пытаются сломать жизнь.

    - Кто? - без особого, как показалось Эриксону, любопытства поинтересовался философ.

    - Да все. Все жильцы этого дома, - звонким шёпотом произнёс Эриксон, оглянувшись на дверь.

    - Я тоже? - дёрнул бровью Клоппеншульц.

    - Кроме вас, - торопливо отвечал Эриксон, - кроме вас. Я не знаю, что я им сделал, как вы изволили выразиться, не знаю, чего им нужно от меня...

    - Так спросите, - перебил Клоппеншульц. - Что может быть проще: поговорите с ними и выясните это.

    - Поговорить?.. Хм... Нет, это невозможно. Да я и пытался, но... они, похоже, считают меня сумасшедшим. А вернее, они хотят сделать меня таковым.