Меншиков вскочил и немедленно удалился.

— Добр я, Степан, вот все и пользуются моей добротой, все кому не лень. Не исключая и саму царевну.

При последних словах взгляд Петра как-то посуровел. Степан невольно сглотнул слюну: «Неужели знает?» Но уже в следующую секунду Петр Алексеевич продолжал тем же безмятежным голосом:

— А отказать я не могу. Для всех как отец родной! Одному гривенник на опохмелку надо. Даю. Другого гвардейцы побили, и опять ко мне, защиту просить. Третий жениться хочет, а девка его не любит. И здесь без меня не обойтись, сватом зовут. Так что получается, что без Петра никак нельзя. Если помру, так царство мое развалится, — испытующе посмотрел государь на Степана.

Окольничий, вжавшись в стул, не смел дышать, не зная, как воспринимать откровения Петра Алексеевича. Не то это знак монаршьего расположения, не то предвестие скорой опалы. Покосился Степан на дубину, бесхозно приставленную к столу. Такое впечатление, что царь о ней позабыл. Но в действительности это не так. Петр Алексеевич вспоминал о своем орудии наказания всегда, когда сталкивался с нерадивостью.

Пока не бьет, и то славно!

Переборов страх, Степан заговорил, стараясь придать своему голосу как можно большую боевитость.

— Как же мы без тебя, государь? Рассыплется все! Чего же нас сиротами делать!

— Дай я тебя расцелую, — восторженно воскликнул Петр, стиснув голову окольничего ладонями, и смачно поцеловал его в лоб. — Вот на таких мужах, Степан, как ты, и держится наше отечество.

Степан хотел было утереть рукавом лоб — губы у государя оказались слюнявыми, — но вовремя остановился. Расслабляться тоже не следовало — Глебов знал немало примеров, когда от любви государь переходил к необузданному бешенству, ломая о хребты нерадивых слуг кабинетную мебель.

— Что ты думаешь о царице? — неожиданно спросил Петр Алексеевич, буравя Глебова взглядом.

Сглотнув неприятный ком, Степан почувствовал, как губы разошлись в нелепой улыбке.

— Петр Алексеевич, она государыня наша, Евдокия Федоровна, а мы все для нее холопы.

— Так-то оно, конечно, так, — легко согласился Петр. — А ведь только мне известно, что прежде ты ее Прасковьей называл… До того, как она царицей Евдокией стала. Ваши дворы рядышком стояли. Знаю, что по лесу до зари шастали… Чего же ты с лица-то сошел, Степан? Неужто плохо стало? Как бы ты не помер. Может, тебе рассольчику налить? Алексашка! Ковш рассола неси! Неровен час, отдаст наш гость богу душу, нам его хоронить, а для казны это разорение одно. В прошлом месяце Макарка помер, так мы на него полтора рубля потратили… А потом еще пятьдесят, когда за его упокой пили!

— Петр Алексеевич, помилуйте, — взмолился в страхе Степан Глебов. — Не было промеж нас греха!

— Помилую, голубчик, помилую, — радостно отмахивался государь. — Как же не помиловать. Я тебе даже еще и пособлю. Ты давай рассолу испей, да капустки квашеной закуси. Меншиков! Вот что, милок, дай гостю нашего рассола пряного, да не забудь еще капустки положить, весьма пользительно для здоровья.

— Угощайся, милок, — ухватив жменю квашеной капусты, поднесенной Меншиковым, Петр дал ее Степану. — Сам государь тебя из рук кормит, не каждому подобная честь выпадает. Ну-ка, отворяй поширше ворота.

Степан открыл рот, и царь, не считаясь с неудобствами окольничего, принялся впихивать ему в горло лохмотья капусты.

— Вот так, милок. Чувствуешь, какая приятность?! Я без квашеной капусты не могу, вот потому и вожу с собой. У немцев такой сладости не отыщешь.

Степан, пытаясь противиться, отпихивал капусту языком, а государь, превозмогая сопротивление, толкал ее все дальше в глотку.