— Что, браток, по-прежнему преданно служишь своему хозяину?
Слуге бая стало не по себе. Но, набравшись смелости, он отбросил сомнения и произнес:
— Караман, дорогой! Выслушай меня, Я много думал, и пришел сюда не как слуга бая, а как брат к брату. Мой отец был честным человеком, и меня учил жить честно…
Караман с удивлением слушал сбивчивую речь Суранши. Сначала он подумал, что тот подослан баем, и хитрит, желая разузнать настроение чабанов, выведать, что те намерены предпринять.
— Я не узнаю тебя, Суранши. Ты словно переродился, — осторожно молвил он, внимательно вглядываясь в лицо джигита. — Что ж, продолжай!
— С детства в нас вбивали покорность и смирение. Приказывают — исполняй, бьют — терпи, отбирают невесту — смирись. Бай сам раскрыл мне глаза. Я думал, что честной службой заслужу его уважение, но это было напрасно. Для него мы стадо овец, будь его воля, перерезал бы нас всех до единого. Нет мочи терпеть. Я тоже человек, у меня есть совесть, гордость. Раз новая власть за таких бедняков, как я, надо помогать ей во всем.
Караман продолжал изучающе смотреть на слугу бая. Он все еще не доверял ему. Суранши опустил голову: «Если открыть все планы бая, — думал он, — не будет ли это предательством? А разве сам Алдажар не предает свой народ?» В его памяти снова всплыли жестокость бая, его разговоры о бедняках, коварные замыслы, и Суранши, решившись, рассказал все.
— Спасибо тебе, Суранши, — проникновенно поблагодарил его Караман, когда тот закончил свою исповедь. — Ты сам не понимаешь, как помог нам, таким же беднякам, как и ты. Мы тебе не враги. Твой первый враг — Алдажар. Мы хотим мирной, честной и свободной жизни. А баям это как нож в сердце. И они на все пойдут, чтобы помешать нам.
…В аул Суранши возвращался окрыленный. Никогда еще степь не казалась ему такой красивой и раздольной, как сегодня, а небо никогда не было таким голубым и чистым.
Кош Карамана и скот благополучно переправились через Сырдарью и раскинул юрты аула в нужном месте. Теперь главным для Карамана было связаться с Молдабаем Ермековым и сообщить ему о замыслах бая.
X
Ермеков только что вернулся из трудной командировки в Тенгиз. Заканчивалось знойное лето, ветер был сух и горяч. Неспокойно было в степи: конфискация скота у баев и раздача его беднякам вызвала яростное сопротивление степных феодалов.
Аулы Алдажара и присоединившихся к нему людей, двигаясь в одном направлении, подходили все ближе и ближе к Сырдарье. Появилась угроза соединения казахского байства с басмачеством, действовавшим тогда на территории Узбекистана и Туркмении, что значительно осложнило бы ликвидацию байства.
Десять лет прошло после революции. В стране началась коллективизация, приступили к ликвидации байства и кулачества… Здесь, в глуши, где народ привык жить в покорности и страхе, не так легко было совершить все это, преодолеть привычные, сложившиеся веками традиции и устои. Феодалы, используя религиозные и родовые чувства, запугивали народ и всячески настраивали его против советской власти.
Обо всем этом и задумался Молдабай, устало сидя за столом в своем кабинете. Прыжки босоногого мальчишки за окном отвлекли его от раздумий над текущими делами и вернули в детство…
Молдабаю было шесть лет, когда его отец Оралбай отдал сына учиться в мечеть ишана Кожаназара. Мулла не мог нахвалиться его успехами в изучении Корана. Вскоре мальчик бойко читал и мог наизусть пересказывать духовные тексты. Но содержание и смысл священных книг оставались для него загадкой.
Ермекову вспомнилась такая картина… Под старыми прокопченными сводами ожре мечети монотонно гудят два десятка мальчишеских голосов. Воспитанники, поджав под себя ноги, сидят тремя группами: старшие изучают суфалдияр и мухтасар, ученики помладше заучивают суры из Корана. Их выбритые до синевы головы неподвижно склонились над священными книгами, их лица сосредоточенны. Ребята твердят и твердят непонятные арабские фразы, боясь сбиться или заснуть от усыпляющего жужжания. Провинившегося тут же ждет хлесткий удар длинной тальниковой палкой наставника — муллы Балмахана, горой возвышающегося среди учеников.
Его оплывшая фигура в засаленном халате застыла, словно изваяние, маленькие колючие глазки на плоском лоснящемся лице прикрыты припухлыми веками и от этого кажется, что грузный священнослужитель дремлет. Но коротенькие пухленькие ручки муллы, перебирающие отполированные четки, убеждают в обратном. Изредка он приподнимает веки, обжигая учеников сверлящим взглядом, от которого у ребят невольно еще ниже к книгам опускаются головы, чешется и оглаживает реденькую бородку…
Отец Ермекова Оралбай искренне радовался, что сын ею становится образованным человеком и будет муллой.
Сам Оралбай не мог выбиться в люди. Семеро детей и скудное хозяйство помешали ему занять место среди «уважаемых» людей. Да и слишком честен он был, а семью нужно было кормить, одевать. И Оралбай, чтобы как-то сводить концы с концами, сапожничал, дубил овчину, понемногу пахал, сеял, собирал урожай. Заветной мечтой его было дать образование хоть одному сыну. Он копил каждый грош и часто говорил Молдабаю: «Научись, сынок, читать и писать, имей мой ум, и этого для тебя достаточно!»