Без двадцати семь проснулся — открыл глаза, и мгновенно сна как не бывало. Это не было то тревожное пробуждение, когда тебя словно кто-то ударил изнутри в живот, это было резкое, но приятное вхождение во что-то новое и интересное. Я чувствовал себя бодрым и отдохнувшим.

Поднял Сашу, которого оставил ночевать тут же, на вилле.

Утро переливалось ярким солнцем, подсвечивало стены, отражалось в зеркале, плясало зайчиками на поверхности кофе. Я пустил воду в душе на полную мощность, струя ударила в солнечное сплетение, потом в лицо, я, захлебнувшись вспененной, словно газированной, водой, стал отплевываться. В голове всплыла знаменитая фраза Олеши «Он поет по утрам в клозете». Сто лет не перечитывал и не вспоминал, а вот сегодня пришло на ум. Петь не стал, с удовольствием растер себя полотенцем, затем с еще большим удовольствием позавтракал.

Допивая вторую чашку кофе, подумал, что вот такое утро близко к идеальному, чего давненько не случалось. Приподнятое настроение, радостное предвкушение дороги, жизнь моя, в общем — грех жаловаться, а все тревоги от разгулявшихся нервов, не я один такой, вон американцы вообще нация прозака давно, а я только на снотворных сижу, никаких транквилизаторов и антидепрессантов, молодец, Марк, сам справляешься! Эйфорию слегка портило непонятное молчание Оксаны, в глубине души противно шевелилась ревность — словно укусил большое сочное яблоко и увидел внутри, между зернышками, розового червяка. Ну хорошо хоть целого увидел, не половинку. Если Оксана будет молчать и дальше, червяка я съем. Хотя это ведь исключительно вопрос моей реакции, червяка создает мое воображение, не думай, что он в яблоке, кусай на полную силу, пусть сок брызжет на подбородок, наслаждайся жизнью! Но нет — червячок шевелился. И это была цель Оксаны — поселить его туда, в яблоко. Чтоб жизнь медом не казалась.

В девять выехали из города и покатили на Кобеляки. Несмотря на скорость, мне удавалось рассмотреть пейзаж за окном. Удивительно, но мои глаза словно обрели новые опции, а мой мозг после ночи будто перезагрузился. Я замечал детали, острее чувствовал запахи, а краски воспринимал ярче и отчетливей. Как будто разрешение моей внутренней камеры стало мощнее, добавив пикселей жизненной картине.

Вдоль дороги встречались вербы, осиновые деревья, иногда березы. За селами — хвойный подлесок, редко попадались молодые дубки. В селах вдоль дороги в пыли барахтались воробьи и что-то клевали рябые куры, в тени заборов лежали, высунув языки, разморенные мохнатые псы — родственники, что ли? Словно у них один папаша. А, может, так и есть.

Один раз мелькнул пруд с белыми утками.

Жара набирала силу. Я отчетливо видел, как от горячего асфальта вверх поднимаются столбики испарений, сверкающие на солнце, как маленькие стробоскопы. Кондиционер еле тянул.

Стали встречаться женщины в платочках и с корзинками яблок в руках. Я спохватился: так это же они идут после утренней службы и освящения фруктов! Сегодня ведь Яблочный Спас, праздник Преображения Господня. Тут я призадумался: мы с партнерами строили церковь Преображения Господа, вчера мы с Ниной молились в Спасо-Преображенском соборе… Явный знак! Пора преображаться, напросилось на ум, но на небеса не тянет и я далеко не свят. Моментально проявился мой внутренний циник, закрутились стихи Окуджавы:

…Иветта, Лизетта, Мюзетта,

Жанетта, Жоржетта,

Вся жизнь моя вами,

Как солнцем июльским, согрета,

Покуда я с вами,

Клянусь, моя песня не спета…

Солнце было августовское, но смысл от этого не менялся. Я даже немного помурлыкал под нос эту песенку, с удовлетворением отмечая, что настроение становится все лучше и лучше, а мозг никак не хочет переключаться на духовное очищение души и полное покаяние. Во мне бурлила радость жизни, и это мешало раскаяться. Ну и прекрасно, подумал. Вокруг такое буйство сочного лета, такая витальность — в этих яблоках, этих селах, этих курах, этом зное — что каяться это как-то… Грешно. Не радоваться жизни — грешно. Потому что это уныние — не радоваться в такой чудесный день. Придумав этот стройный аргумент против раскаяния, я развеселился.

Мы ехали быстро, между селами жали больше 120 километров, но скорость не чувствовалась. И я по-прежнему рассматривал подробности пейзажа, уже не удивляясь четкости своего зрения.

«На белом коне сидел черноусый всадник и держал пику…»

Внезапно справа я увидел удивительного всадника на белом коне: высокий черный головной убор, коричневая безрукавка, синие шаровары, невысокие остроносые сапоги. Мощный торс, скульптурная мускулатура. Роскошные усы. У стремени бежал крупный волк.

Кто это?! Я поразился. Священник? Казак в папахе? Берендей в черном клобуке?