В России нашла я мою милую Eulalie, и она успокоила меня под тихим кровом своим. Я живу теперь и жду, когда Господь пошлет мне обещанную радость стать матерью и рядом со мною явится новое любимое существо, новая жизнь моя! Может быть, еще мыслимо, что граф одумается и рождение ребенка заставит его раскаяться и вернуться. Тогда ради малютки я прощу его. Тогда я все сделаю, если переживу — ведь, может быть, дав новую жизнь, я расстанусь со своей… Какое-то странное, тяжелое предчувствие говорит мне это.
Страшно подумать, что будет тогда! Какая начнется эта новая жизнь — моя жизнь, данная мною — что будет? Останется обо мне воспоминание? Если скажут вдруг моему ребенку: „Твоя мать была дурная женщина, обманувшая своего мужа“, — смогу ли я тогда прийти и сказать: „Нет, это клевета и неправда?“. Вот для чего пишу я записки. Если меня не станет, они останутся. В них опишу я всю свою жизнь, с самого рождения, пусть узнают когда-нибудь, какая я была, хорошая или нет, но во всяком случае не такая, какою обвинил меня мой муж.
Родилась я…».
Глава XX
Алтуфьев опять, на другой день, с утра отправился в Спасское; он вез с собою графу открытые тетрадки его жены.
На этот раз никто не встретил Григория Алексеевича. Он повременил в прихожей, не сойдет ли старик-лакей с лестницы, по своему обыкновению, но в тишине старого дома не раздалось его шагов.
Алтуфьев прошел в библиотеку — опять никого. Из библиотеки была отворена дверь в кабинет. Григорий Алексеевич заглянул туда. У очага стоял нагнувшись лакей. Он обернулся и узнал гостя.
— Пожалуйте! Мне отойти нельзя. — Он водил в серебряном тазике костяной мешалкой, а в левой руке держал часы, следя по ним за временем. — Граф вышли. Если угодно подождать…
Алтуфьев сказал, что подождет, и спросил, можно ли остаться тут.
— Пожалуйте!
Григорий Алексеевич сел вблизи на кресло.
— Что это вы делаете?
— Граф приказали.
— И граф дал вам эти часы? — спросил Алтуфьев, сейчас же узнав часы, которые держал старик.
Тот глянул на него, и впервые Григорий Алексеевич заметил в его белесых глазах признак жизненного выражения.
— Нешто вам известно, какие это часы? — спросил старик.
— А вам известно? — чуть не крикнул Алтуфьев, словно ему уже давалась разгадка двойного появления часов.
Старик опять поглядел.
— Да, в этих часах значится ключ.
— Ключ — к чему?