— Нет, мы встретились! — сказал граф и, облокотившись на руку, задумался.
Казалось, он был утомлен, ему становилось тяжело говорить. Его седая склоненная голова с серебрившимся на белых волосах солнечным, случайно упавшим лучом резко выделилась на темной высокой спинке кресла. Он сидел, точно оживший владелец какого-нибудь старинного замка, чудом сошедший с портрета. Обстановка комнаты усиливала странность впечатления.
И Алтуфьеву чудилось во всем — и в этой обстановке, и в фигуре старика, и в его рассказе — точно не действительность была перед ним, а переживаемая в воображении отдаленная повесть прежних лет. Он сознавал, что эта повесть потом, когда он вспомнит и станет думать о ней, не пройдет для него бесследно. Ему было и досадно, и неловко, и жутко.
Он поправился на месте, сунув руку за спину. Она попала в правый задний карман его визитки. В левом лежал у него платок, в правый никто не кладет ничего, а тут пальцы нащупали круглое, плоское. Он вынул. Оказались маленькие, старинные часы.
— Откуда вы взяли их? — спросил Горский.
Алтуфьев поднял глаза. Граф стоял перед ним, протягивая руки. Они слегка дрожали у него. Алтуфьев бессмысленно снова глянул вниз. Улыбка недоумения, глупая, очень глупая (он чувствовал это), расплылась по его лицу, и губы как-то самовольно и неопределенно прошептали:
— Я не знаю!
Горский, словно спохватившись, повернулся к столу, обошел его, придвинул стоявшую тут шкатулку, окованную прорезным железом и гвоздями, раскрыл и стал быстро выбрасывать из нее бумаги. Алтуфьев помнил, что очень внимательно следил за тем, что происходило. Граф, вынув бумаги, надавил по сторонам шкатулки средние в нижних окованных углах гвозди, и с сухим стуком в ней отскочило внутри двойное дно. Горский опустил руку и достал из потайного отделения шкатулки часы, точь-в-точь такие же, какие держал Алтуфьев. Часы были совершенно схожи — одинакового размера, с одинаковой резьбой в украшениях, с двенадцатью буквами еврейской азбуки на циферблате.
— Я не знаю, ничего не знаю, — повторил Алтуфьев. — Вчера часы исчезли у Софьи Семеновны, очевидно эти, но, как попали они ко мне, — не знаю.
Глава XVIII
Во Власьеве стало известно с самого раннего утра, что накануне Алтуфьевым было сделано предложение Наде.
Софья Семеновна в своем флигеле медленно одевалась ради торжественного случая не в распашную блузу, которую имела обыкновение носить на деревенском просторе, а в коричневое платье с пелеринкой. Одевшись, она перешла в большой дом в гостиную и тут, когда Надя с Верой пришли здороваться с ней, крепко обняла Надю, долго крестила ее, потом прижала к себе обеими руками голову Веры и стала целовать ее.
— Дай Бог и тебе счастья, моя девочка! — сказала она при этом. — Ну, идите с Богом, оставьте меня одну!
Она осталась у окна, задумчивая, тихая, будто забыв о времени, неподвижно вытянув руки по локотникам кресла и прямо держа голову.
Все притихло в доме. Прислуга почему-то ходила на цыпочках и разговаривала шепотом. Мишу няня увела в дальний конец сада, и там у них затеялся интересный разговор о том, что вертится — Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?
Тарусские остались у себя наверху. С ними сидела Вера. Они старались говорить о посторонних вещах, но все невольно прислушивались — не стучат ли колеса на дворе, переглядывались и улыбались друг другу. Один Владимир Гаврилович спал сладким сном, ничего не подозревая, в своей комнате.
Сильно билось сердце у Нади. Она, чтобы занять себя, перебирала свои вещи, впрочем, не замечая, что делает, и неожиданно ловя себя вдруг, что бережно прячет ненужный лоскуток куда-нибудь в письменный стол.
Она стояла посреди комнаты с попавшейся ей коробкой почтовой бумаги в руках, когда в отворенное окно ворвался дружный, веселый, по-мужски смелый звон бубенцов и на двор вскачь влетела тройка. Кучер, поощренный обещанием «чайка», не жалел лошадей.
Это был он — суженый жених, явившийся за нею; радость волною захватила Наде дыхание, и чуден, и светел показался ей Божий мир.
Тройка разом осадила у крыльца. Алтуфьев вбежал по ступеням. Его ждали. Горничная в белом чепчике сняла с него пальто и таинственно, как детям объявляют о зажженной елке, проговорила: