Рыбачевский учтиво, но сухо поздравил, сказав, что, очевидно, выбор молодого человека пал на Надежду Константиновну, что было уже заметно по его поведению на балу после живых картин. Это покоробило Алтуфьева. Граф ничего не сказал, только скрестил руки на груди и опустил голову. Нагельберг спохватился и понял, что его болтливость не совсем к месту, но он был немного взволнован своим делом дуэли и потому счел извинительным сделанный промах.

— Я ведь к вам, собственно, по делу, — обратился он к Рыбачевскому, — у меня есть просьба к вам об одной услуге, в которой вы мне, вероятно, не откажете. Я желал бы поговорить с вами…

— И прекрасно, — произнес вдруг граф, поднимая голову. — А я в это время побеседую с вашим приятелем. Мне тоже нужно переговорить с ним… Пройдемте ко мне в кабинет, — предложил он Алтуфьеву, вставая.

— Ах, как тут хорошо! — невольно вырвалось у Григория Алексеевича, когда он вслед за Горским вступил в его кабинет.

Большая длинная комната с готическими сводами была освещена рядом стрельчатых окон, сквозь составные штучные стекла которых падали наискось лучи солнца. У противоположной входу стены высился огромный очаг с каменным фигурным верхом, гербом и хитрыми украшениями. На очаге стояли жаровни, реторты, таганы и котлы. Огромный стол был покрыт свитками пергамента; на нем виднелись песочные часы. Готические высокие кресла были обтянуты кожей.

На полках и в шкафах по стенам лежали книги в толстых переплетах и стояли сосуды и склянки. Между шкафов и полок висели таблицы с цифровыми квадратами. На одной из них был сделан чертеж человеческой фигуры, испещренной непонятными странными знаками, на другой можно было разобрать пентаграмму, покрытую такими же знаками.

На дубовом аналое на резной тяжелой ножке лежала развернутая книга, примкнутая к нему цепью на замке. С середины потолка от розетки, к которой сходились своды, спускался железный семисвечник с толстыми восковыми свечами.

И все это, несмотря на то, что дышало причудливой, таинственной стариной, было полно жизнью и свежестью, не казалось подернутой пылью развалиной минувшего. Красный мягкий ковер застилал часть комнаты. Было много света и воздуха. Пахло не старыми книгами, не кожей, а каким-то особенным, бодрящим, освежающим куревом. Реторты, сосуды и склянки, видимо, не стояли без дела, не были покрыты слоем паутины, а блестели, и в них играли наполнявшие их разноцветные жидкости.

Кабинет был похож на своего хозяина — казался так же свеж и чист, как седины графа, и так же живуч и молод, хотя все в нем говорило о старости, но точно старость эта была не подвластна влиянию времени.

— Я хочу поговорить с вами, — сказал граф Алтуфьеву, придвигая ему кресло и садясь сам у стола.

Григорий Алексеевич, уверенный, что Горский станет сейчас расспрашивать о том, какой ответ дала Софья Семеновна, постарался обдумать наиболее мягкое выражение отказа, но то, что сказал ему граф, было совершенно неожиданно и вовсе не относилось к вчерашней его просьбе.