– Лилии, – подумалось мне, – это ведь что-то чисто французское. Герб каких-то их королей. Вспомнить бы только каких…

– Это мой муж, – тем временем принялась рассказывать Елизавета Анджеевна, оглаживая пальцами каждую фотографию, – Аристарх Дворцов! При этом она раскрыла альбом не как обычно, т. е. на первой страница, а почему-то на последней. Я его звала Арик, и он как раз приходился племянником моему отчиму. Вот так судьба распорядилась. Вот мы все вместе на море, в Геленджике. А тут в Суздале гуляем по главной улице…

– Это Владимир, – поправил её я. Золотые ворота стоят во Владимире, а вовсе не в Суздале.

– Правда? – непритворно удивилась Дворцова. А мне всегда казалось, что это Суздаль.

– Просто данный город стоит неподалёку от Владимира, и вы их просто перепутали, – поспешил я исправить свою бестактность, – поскольку Сандрин взглянула на меня крайне неодобрительно.

Хозяйка рассказывала о чём-то ещё, но теперь я решил не вмешиваться в разговор и потянулся за остывшим чайником, чтобы утолить жажду, мучавшую меня после несколько переслащённого пирога. Попивая чуть тёплый чай, я рассеянно взглянул на Сандрин и вдруг заметил, что она вся подобралась, словно кошка перед броском.

– А это что такое? – протянула она руку к альбому.

– Это ещё мамины бумаги, – отложила посеревший от времени бумажный конверт в сторону хозяйка квартиры. Там её старые фотографии на документы, и даже какой-то старый карандашный рисунок.

– Старый, значит ещё довоенный? – уточнила Сандрин, и её глаза при этих словах хищно сузились. Можно ли мне на него взглянуть? Всякая старина меня очень интересует.

Секунда и нашим взорам предстало несколько разноразмерных фотографий, некоторые из которых уже выцвели до почти неразличимого состояния. Среди них оказался и небольшой портретик, выполненный чёрными чернилами очень умелой рукой. На нём был изображён в профиль довольно упитанный мужчина с пышными бакенбардами, голову которого словно подпирал жесткий воротничок форменного мундира. Под портретом была короткая надпись. «Дорогой Лидусе от брата Константина. Станешь мамой, обязательно подари мою физию своему сыночку». Несколько ниже портрета из-под самодельной бумажной окантовки рисунка частично проглядывали и цифры, которые можно было прочитать как «V – 1939».

– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть он мой дедушка! И судя по дате, он нарисовал этот шутливый портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображён в военном мундире? И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.

– Но почему он просит вашу маму передать своё изображение именно её сыну. Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да ещё так аляповато? – поинтересовался я.

– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. Сколько себя помню, он вечно был завёрнут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.

– Давайте снимем её, – решительно предложила Сандрин, – может быть, там есть ещё какие-то надписи?

– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило, причём даже с избытком.

В её пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Лёгкий щелчок и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета начала распадаться. Еще пара уверенных движений и кусочек картона, может быть впервые за несколько десятилетий, освободился от своей примитивной оболочки.

– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. Дайте мне его скорее!

Едва картонка оказалась в моих руках, как я расположил её так, чтобы всем было видно. После этого мы втроём с неподдельным интересом уставились на неё. Сразу стало видно, что на гораздо более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.

– Неужели тут ещё и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. Впрочем, оно и не удивительно. Первая треть двадцатого века это было время великих поэтов. Светлов, Есенин, Саша Чёрный… И разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать.

Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту и, чуть слышно пришлёпывая губами, прочитала про себя несколько строк.